«Сначала думаешь, что самое главное в живописи — это научиться мастерству, но потом понимаешь — совершенное можно создать, только разучиваясь, теряя, а не приобретая».
Эти слова художницы, начало ее краткой авторской декларации из старого (полтора десятка лет с тех пор прошло) каталога, мне уже пришлось однажды цитировать, говоря о ней, но теперь я обращаюсь к ним снова, потому что без этого трудно было бы передать строй и смысл ее искусства, столь элементарного с виду и такого непростого по сути. Впрочем, и сама ее несколько парадоксальная фраза тоже не однозначна, не без лукавства. Ведь разучиться можно лишь тогда, когда успел кое-чему научиться. И чтобы освобождение от ненужных уже цепей пройденной школы оказалось действительно плодотворным, научиться надо бы успеть основательно.
Училась Люба Жуховичер в Училище памяти 1905 года, и не свободному творчеству, а скрупулезному делу реставрации живописи. Но, тем не менее, вышла из этой школы художником. Начинала она с живописи маслом, в которой выявлялись уже основные черты ее творческого мира: камерность, сосредоточенность взгляда, сжатость осваиваемой зрением и кистью среды. И главное — способность проникать сквозь внешность модели в человеческую глубину ее скрытой внутренней жизни.
В небольших работах художницы не ощущаешь какого-либо специально избранного приема или нарочитой манеры, ничего наигранного. Между тем, это живопись весьма острая по колориту и пластике, не боящаяся ни решительных обобщений, ни деформаций. Однако любые отклонения от послушного следования натуре в ней вовсе не произвольны — они порождены и оправданы образным смыслом целого.
«Разучиться» — это, видимо, значит избежать привычных, заранее заданных пройденной школой схем и приемов, чтобы дать в полную силу развернуться живому чувству, раскрепостить творческую интуицию. С годами работы Любы все меньше выглядят «произведениями искусства», законченными и отделанными, чтобы предстать перед каким-то чужим глазом, для чьей-либо холодной оценки. Скорее перед нами плоды свободных размышлений художника наедине с собой, но, разумеется, с кистью в руке. Мгновенные отпечатки мыслей о жизни, чаще всего невеселых.
В соответствии с этим трансформировалась и художественная техника. Обычно это беглые наброски акварелью с белилами, иногда на цветной бумаге, гармонии глуховатых, застенчиво-неброских тонов. Иногда пастели, тоже на небольших листочках, набросанные непринужденно, легко, совсем без подробностей, теряющихся в рыхловатых штрихах. Подвижная цветовая среда слегка затуманена, не фон, а сгустившееся вокруг одного или небольшой группы персонажей эмоционально напряженное живое пространство.
Пространство людей, одухотворяемое их присутствием, и без них не имеющее смысла. Здесь не совершаются события, простые ситуации не конфликтны и не ведут к какой-либо кульминации. Но время не стоит, а течет. Время длится, увлекая с собой персонажей, которые тихо живут в нем. Обыденное, житейское время, отнюдь не историческое. Живут ли они сейчас, рядом с нами (и, может быть, совсем рядом, за стеной?), существовали ли когда-то давно, в прошлом, возможно, в позапрошлом столетии?
Я не знаю. Какая-то непереходимая граница отделяет любимых героев художницы от зрителей, допуская молчаливое с ними общение, но не позволяя нам вступать в их замкнутый круг. Между нами полупрозрачная завеса какой-то душевной тайны, которую они деликатно, без всякого недоброжелательства, оберегают.
Эти люди мне не кажутся победителями в жизненных схватках. Жуховичер уважает в них, скорее, слабость, чем силу. Они просто верны своему малому пространству, клубящейся белесоватой среде, замыкающей их в себе, отделяя от жестокого мира. Верны себе и друг другу, если их в композиции двое или несколько. Это члены одной семьи, проникнутые одним настроением, понимающие своих без слова, даже без жеста. Люди из какого-то гетто, вероятно, только духовного. Они могут быть некрасивы и немощны, стары, больны. Могут уходить в себя, прятаться от случайного глаза. Но почему-то не дают зрителю себя миновать, остаться к их жизням и судьбе равнодушными. В них, правда, не чувствуешь силы, однако уважаешь достоинство. От стариков до детей, все они ощущаются людьми с биографиями, с отблесками каких-то уже давних переживаний, хотя определенных сюжетов художница никогда не предлагает. Мы вправе лишь примысливать их от себя, на собственную свою ответственность.
С годами скупость живописного и графического почерка Жуховичер выступает острее, ее минимализм демонстрирует свою принципиальность. Едва ли не основным жанром оказывается экспрессивный набросок. Если удалось поймать жест, нет ведь смысла прорисовывать лицо: с ним лист станет не лучше, а хуже, утонет в подробностях (хотя их, вроде бы, почти и не прибавилось). Почувствована связь персонажей — и роль каждого из них достаточно чуть наметить. И облик, и характер человека можно передать одной точно взятой чертой — прищуром глаза, поворотом и посадкой головы, пластичным абрисом массивной фигуры.
Но важно, что предельная лаконичность многих работ нигде не оборачивается схематизмом, сухостью, жесткостью. Художественный язык остается живописным и подвижным. Кисть мягка, краски текучи, лепка формы непринужденно свободна.
Свобода вообще ключевое слово для этого искусства. Художница ищет в творчестве именно свободы. От учителя, объяснявшего, «что нужно» и «чего нельзя» в живописи или графике. От зрителя, претендующего на результат, интересный и понятный именно ему, доведенный до общепринятого уровня завершенности и доходчивости. Может быть, от коллеги, оценивающего верность направлению, почерку группы.
Умение быть в искусстве самим собой и больше никем — дело нелегкое. Дается оно не сразу и не всем, талантливым даже, художникам. Мне кажется, что несомненная творческая свобода Любови Жуховичер в значительной степени состоит в этом умении быть собой. От времени она, впрочем, не свободна. Его ритмы и дух ощутимы в этих непринужденных набросках подвижным штрихом и мягким цветом, проявляются в них непредвзято, не потому, что так было задумано, но в результате того, что художница «слышит» время, органически живет в его ритмах.
В небольшом зале «Нашего наследия» она показала рисунки и акварели, сделанные за рубежом, главным образом в Египте. Как всегда беглые, они лишены притом какой-либо туристической экзотики, коллекционирования этнографических, архитектурных или природных красот, и привлекают характерным для нее умением вчувствоваться в быт, в атмосферу чуждой среды, передать медлительное течение ее традиционной жизни. Восточные одеяния, характерный типаж, точно переданные позы и жесты — все это не вредит ощущению безмолвной беседы художницы с теми, кто оказался на этот раз в круге ее доброжелательного внимания. И столь же не экзотичным, скорее обыденным, предстает в ее лаконичных рисунках суровый горный пейзаж, отара овец.
О том же, что значит для нее такая перемена натуры и о месте новых работ в ее творчестве Любовь Жуховичер ясно и искренне сказала сама, предваряя эту выставку: «Унылое наследие школы социалистического реализма на долгое время отвратило меня от рисования с натуры, заставило глубоко погрузиться в себя, искать свой, неповторимый, оправданный изнутри мир. Долгие годы затворничества в мастерской, самоуглубленное, медитативное творчество в какой-то момент исчерпали себя. Мне захотелось насыщаться пространством, цветом, формами, запахами, ветрами. Мир внешний, видимый глазами, бесконечно разнообразный, божественный ворвался в мою жизнь мощной необходимостью и предъявил свои права. Путешествуя в этих двух дорогих для меня мирах, я пытаюсь найти золотую середину, "средний путь", который воплотил бы мою юношескую мечту о бесконечном, блаженном искусстве».
