Александр Блок
Из речи «О назначении поэта»
Пушкин умер. Но «для мальчиков не умирают Позы», сказал Шиллер. И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура.
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит.
Это — предсмертные вздохи Пушкина, и также — вздохи культуры пушкинской поры.
На свете счастья нет, а есть покой и воля.
П о к о й и в о л я. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл.
Любезные чиновники, которые мешали поэту испытывать гармонией сердца, навсегда сохранили
за собой кличку черни. Но они мешали поэту лишь в третьем его деле. Испытание сердец поэзией Пушкина во всем ее объеме уже произведено без них.
Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию
по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение.
Мы умираем, а искусство остается. Его конечные цели нам неизвестны и не могут быть известны. Оно единосущно и нераздельно.
Я хотел бы, ради забавы, провозгласить три простых истины:
Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется
не так; для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать.
В этих веселых истинах здравого смысла, перед которым мы так грешны, можно поклясться веселым именем Пушкина.
11 февраля 1921 года Петроград
Дмитрий Мережковский
Мудрость Пушкина
Смерть Пушкина — не простая случайность. Драма с женою, очаровательною Натали, и ее милыми родственниками — не что иное, как в усиленном виде драма всей его жизни: борьба гения с варварским отечеством. Пуля Дантеса только довершила то, к чему постепенно и неминуемо вела Пушкина русская действительность. Он погиб, потому что ему некуда было дальше идти, некуда расти. С каждым шагом вперед, к просветлению, возвращаясь к сердцу народа, все более отрывался он от так называемого «интеллигентного» общества, становился все более одиноким и враждебным тогдашнему среднему русскому человеку. Для него Пушкин весь был непонятен, чужд, даже страшен, казался «кромешником», как он сам себя называл с горькою иронией. Кто знает? — если бы не защита Николая I, может быть, судьба его бы была еще более печальной. Во всяком случае, преждевременная гибель только последнее звено роковой цепи, начало которой надо искать гораздо глубже, в первой молодости поэта. <…>
Цена всякой человеческой мудрости испытывается на отношении к смерти <…>
Пушкин говорит о смерти спокойно, как люди, близкие к природе, как древние эллины и те русские мужики, бесстрашию коих Толстой завидует. «…Прав судьбы закон <…> Все благо: бдения и сна // Приходит час определенный; // Благословен и день забот, // Благословен и тьмы приход!»
Среди скорбящих, бьющих себя в грудь, проклинающих, дрожащих перед смертью, как будто из другого мира, из другого века доносится к нам божественное дыхание пушкинского героизма и веселия:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Если предвестники будущего Возрождения не обманывают нас, то человеческий дух от старой, плачущей, перейдет к этой новой мудрости, ясности и простоте, завещанным искусству Гёте и Пушкиным.
6 февраля 1937 года Париж
Надежда Тэффи
Чудо России
О Пушкине сказано все:
Он — солнце России.
Он — оправдание России.
Он — вещий.
Он — исток всех певучих струн России.
Он — гений.
И еще одно надо бы сказать о Пушкине: Пушкин — чудо России. Он единственный воистину любимый.
Русские не всегда любят своих героев.
Но вот есть на Руси и исключение. Есть и для нас Некто, кому мы поклоняемся и знаем, что должны поклоняться, и если кто не понимает, не чувствует, не может постигнуть величия этого «поклоняемого», тот берет его как догмат.
Этот Некто — Пушкин. Пушкин — чудо России.
Февраль 1937 года Париж
Иван Шмелев
Откровение
Мы поминаем кончину Пушкина, но в нас не обновленная скорбь утраты, а гордость и озарение. Не тризна, а радостная встреча — с Россией встреча. Пушкин — все наше бытие. В Пушкине, может быть, разгадка рокового вопроса, поставленного им же:
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
<…> Как никогда еще за сто лет, мы тщимся найти самостоянье, и — в разброде, как никогда. Может быть, мы провидим, что эта встреча снимет с нас роковые чары, даст, наконец, нам почву, на которой мы обретем единство? Потому и гордость, и озарение.
Есть у народов Книги — священные откровения. В годины поражений народы черпают силы в них. Сердце нам говорит, что есть у нас наше откровение — Пушкин. Столько перетерпев, нельзя оставаться прежними: страдание умудряет, обновляет. Иными глазами вглядываемся мы в мир. Мы духовно должны обогатиться. Должны помнить:
Нет, выстрадай сперва себе богатство,
А там посмотрим, станет ли несчастный
То расточать, что кровью приобрел.
С таким богатством мы должны внимать Пушкину глубоко. Мы томимы «духовной жаждой», мы влачимся «в пустыне мрачной», и вот — Серафим нам на перепутьи, Пушкин. Мы должны отдать ему наше сердце и принять от него — «угль, пылающий огнем», — неутолимую любовь к России, его любовь. И тогда все увидим и все поймем. И найдем, наконец, единство.
25 января 1937 года Париж
Михаил Пришвин
Из дневников
В особенности же в Пушкине близка мне простота, которая ему как будто врожденна, а нам приходится ее достигать. Об этой простоте все знают, и в то же время очень трудно сказать, в чем именно она состоит. Что это значит? Народная простота. В декадентском кружке это называлось кларизмом (ясностью), Достоевский, для которого пушкинская простота была недостижимой звездой, называл целокупностью. Мне это лучшее пушкинское…
Мне кажется, когда я думаю о Пушкине, что художник есть такой человек, кто сохранил в душе своей себя как ребенка и может по своему желанию смотреть на мир, если захочет, тем первым младенческим взглядом и потом пропускать свой материал через всю сложность взрослого мыслящего человека. Чем больше сохранился этот младенец, тем больше в творце простоты, целокупности, ясности. Я не говорю, что литература должна быть проста: Гоголь, Достоевский не простые писатели, а гениальные. Но и Гоголь и Достоевский с наслаждением забросили бы всю свою гениальность, если бы могли.
«Я» Пушкина — это мы, и кто хочет говорить от своего имени без стыда, [тому] надо учиться у Пушкина простоте.
4 февраля 1937 года Загорск
Иван Бунин
Речь о Пушкине
Полтора века тому назад Бог даровал России великое счастье. Но не дано было ей сохранить это счастье. В некий страшный срок пресеклась, при ее попустительстве, драгоценная жизнь Того, Кто воплотил в себе ее высшие совершенства. А что сталось с ней самой, Россией Пушкина, — и опять-таки при ее попустительстве, — ведомо всему миру. И потому были бы мы лжецами, лицемерами, — и более того: были бы недостойны произносить в эти дни Его бессмертное имя, если бы не было
в наших сердцах и великой скорби о нашей с Ним родине.
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!
Как же умалчивать, памятуя Его, что уже не только нет града Петра, но что до самых священнейших недр своих поколеблена Россия? Не поколеблено одно: наша твердая вера, что Россия, породившая Пушкина, все же не может погибнуть, измениться в вечных основах своих и что воистину не одолеют ее до конца силы Адовы.
21 июня 1949 года Париж
