1418 дней войны. 34 тысячи 32 часа. Или больше 120 миллионов секунд. Но нас интересует только та треть секунды, в которую сделаны эти фотографии. В общей сложности затвор фотокамер был открыт примерно столько, чтобы запечатлеть все мгновения, представленные на этих снимках. Снимках-документах. Снимках-свидетельствах, рассказывающих о самой кровопролитной бойне прошлого века, основная тяжесть которой пришлась на нас. На нас, советских людей. На нас — россиян. На все республики, входившие в Советский Союз, украинцев, армян, грузин, узбеков… Теперь это история. Горькое, но гордое, уже кем-то и преданное прошлое…
Не помню, когда я увидел снимки, которые сразу же врезались в мою память и навсегда. Вероятно, это было уже много позже окончания войны. Старуха под светом настольной лампы вяжет носок… Это тем, кто сейчас в окопах в замерзающей жиже, которой окоп наполнен чуть не наполовину. Мой старший приятель, отвоевавший в армейской разведке не один год, дважды ушедший от смерти только потому, что был классным самбистом, Юрий Транквиллицкий, ставший потом известным фотокорреспондентом, пишет об этой жиже в своей книге о войне. И читать об этом так же ужасно, как и о разлагающихся повсюду трупах. И неважно, чьи это гниют останки — своих или врагов: от сладковатого запаха разлагающейся плоти, забивающего твои ноздри, легкие, все существо день за днем, неделя за неделей, можно сойти с ума…
Сквозь пургу бредут солдаты. Вражеские солдаты — немцы. Идут сдаваться в плен. Может, это первые пленные «завоеватели»? Идите, идите, мы примем вас…
А вот завоеватели, уже заметенные вьюгой, — ноги в ботинках, обмотках. Поседевшие от снега волосы, стертые снежным саваном глазницы… Эти вовремя не озаботились своим завтрашним днем. «Nach Moskau!» — вот так называет снимок другой репортер. А как же иначе? Иногда без сарказма не обойтись…
Еще один снимок. Пепелище и крохотный, дрожащий котенок. Может, единственное существо, оставшееся в живых изо всей деревни…
И апофеоз людской боли, страданий, жестокости и античеловеческой сущности войны — «Горе» фотокорреспондента, познавшего на себе, что такое несправедливость и прихотливость судьбы на войне.
Перечисленные мною снимки — работы четырех авторов. Всего лишь четверых из сотен летописцев (светописцев) войны. Нет безымянных героев? Есть, к сожалению, — и таких, возможно, больше, чем известных нам имен. Есть и неведомые авторы песен, ставших народными. За кадрами кинохроники часто уж и не отыскать имен их создателей. И фотографии такие есть, вошедшие в наше сознание, которое вовсе не нуждается в поисках истоков их возникновения и выяснении имен их создателей. А может, это и есть высшая мера признания.
Но имена авторов этих работ пока еще не затерялись на том бесконечном пути репродуцирования и «цитирования» документов войны. Аркадий Самойлович Шайхет, Галина Захаровна Санько, Дмитрий Николаевич Бальтерманц, Михаил Иванович Савин. Огоньковцы. Фоторепортеры, которые были связаны с журналом, в свое время самым популярным в стране, — «Огоньком». Это их глазами видели жизнь страны тысячи, да что там — миллионы людей. А что они знали о самих репортерах? Ничего, кроме имени, упоминавшегося под снимком. С тремя я работал, с Шайхетом был знаком только по его фотографиям.
Чуть опередивший в своем рождении начало XX века, еврейский мальчик-подмастерье из южных окраин России неведомо как прибивается к фотографическому ремеслу. А чем ему еще заняться — мальчишке без образования, без твердого ремесла, без перспектив не то что на будущее, а на завтрашний день. А вскоре война, революция. Девятнадцатилетний Шайхет — боец Красной Армии. Правда, основным его оружием была не винтовка, а труба. Он играет в военном духовом оркестре. Потом сыпной тиф. Тяжелый, почти безнадежный. Выкарабкался, только сердце немного царапнуло. Но от этой «царапины» он не оправится до своих последних дней. Упорство и, безусловно, одаренность дают ему возможность проявить себя как фотографу в новом «Огоньке», журнале «с картинками». Это двадцатые годы. Сегодня мы видим эти годы такими, какими запечатлел их прежде всего он. Он — лучший, наиболее яркий и правдивый репортер тех лет. Разумеется, это только мое мнение, их, талантливых, было много… Когда началась Великая Отечественная война, Шайхет стал военным репортером. Он понимал, с задания можно и не вернуться. Первое, что он сделал перед отправкой на фронт, — нашел железный ящик, сейф, аккуратно упаковал все бесценные, уже тогда исторические, стеклянные пластины негативов. Ящик зарыл в землю, сказав одному-двум знакомым, где он зарыт, если что… В любую командировку на фронт он отправлялся без лишних слов и расспросов. Немногословный, замкнутый — такое впечатление производил он на своих коллег. Возвращался — и опять ни слова ни о том, что было, ни как было. Пусть говорят снимки. Редакция, а тогда он работал во «Фронтовой иллюстрации», была немало удивлена, когда узнала, что молчуна наградили боевым орденом Красного Знамени. Наградили по ходатайству фронта, а не редакции. Орденом, которым не награждали никого из репортеров. За какие доблести? В Кенигсберге он был со своей машиной. Выносил с передовой раненых, а потом на этой машине их вывозил. И еще снимал… Шайхет на своем грузовичке оборудовал минифотолабораторию. Теперь ему не нужно было лишний раз возвращаться с передовой, чтобы передать снимки в редакцию…
Галина Захаровна Санько, которая была помладше Аркадия Шайхета лет на пять-семь, войну встречала уже зрелой женщиной и опытным фоторепортером, объездившим к тому времени и Дальний Восток, и затерянные острова в Северном Ледовитом океане, снимавшая и первых героев Арктики. В чем-то ее судьба сходна с судьбой Шайхета. Она тоже была награждена, и опять же не за репортерские достижения, а за то, что вытаскивала раненых с поля боя, сама была ранена, но не бросила ни камеры, ни санитарной сумки… «Справка (и такая, кстати, не одна)… Во время форсирования реки Айквиэксте т. Санько фотографировала одну из героинь Латышской дивизии санитарку Лиесму Мелюнас, которая первой переплыла реку, увлекая за собой бойцов. Противник открыл огонь по линии нашей обороны. Т.Санько была ранена в голову и уже из госпиталя отправила фотопленку в редакцию…» Другое: «…проявила героизм и отвагу. Находясь на передней линии — 50–80 метров от противника, где производила фотосъемку, выносила с поля боя раненых и оказывала им помощь…» Работали они с Шайхетом в одной редакции «Фронтовой иллюстрации». Она женщина, но репортерская честь не позволяла давать себе послабления. Туда — где прорыв, туда, где он может ожидаться. Тебе туда обязательно? Да, иначе ты не репортер, пустое место… В книге Леонида Первомайского «Дикий мед» героиня — фоторепортер Варвара Княжич. В центре повествования стоит один эпизод: репортеру надо снять подбитый немецкий танк, оставшийся на простреливаемой нейтральной полосе… Особое задание? И да, и нет. Особое, может потому, что танк этот первый или один из первых подбитых вражеских танков. И снимок нужен даже не столько как документ, а как моральная поддержка солдат, которые вынесли месяцы отступления… О Варваре Княжич был снят фильм с тем же названием, что и повесть. И актриса Алла Ларионова, если можно так сказать, была вылитой Галиной Санько. И Варвара у Первомайского была «вылитой» Санько, если не на сто, то процентов на 85–90.
Продолжу о танке, теперь уже о другом, и о другом военном фоторепортере. Дмитрий Николаевич Бальтерманц пришел в фотографию от убеждения, что в фотографии он себя реализует лучше и полнее, чем в преподавании математики в военной академии. Войну он встретил фоторепортером газеты «Известия». Надо вспомнить то время. В осажденной Москве редакции, покинув привычные места обитания, гуртовались в каком-нибудь одном месте: там хоть и теснее, но и теплее. Таким местом было здание на улице Правды. Здесь нашли кров и «Известия», и «Фронтовая иллюстрация», и «Красная звезда» и другие издания. Репортеры отправлялись на фронт на какой-нибудь машине, следующей в западном направлении за 50, 70, а потом и сто двадцать километров. Как-то, «отстреляв», Дмитрий Бальтерманц проявил пленки, повесил сушить, а пока они сохнут, отправился домой хоть немного поспать. А пока он спал, произошло следующее. Редакции «Красной звезды» захотелось напечатать самые свежие снимки с фронта. А Бальтерманц последний, кто только что вернулся с передовой. Давай-ка, поищем у него что-нибудь для нас. Ага! Вот подбитый танк! Печатать, ретушировать — и на полосу. Ретушер для выразительности прибавил огоньку на горящем танке, снимок попал в выходящий номер, а номер разлетелся моментально, как и положено свежему номеру. И тут грянул гром! Кто-то в ЦК, взглянув на снимок, заметил, что горит-то не немецкий, а английский танк. То есть наших союзников, предоставивших эти танки нам. Такой проступок мог стоить не одной головы. Это же провокация! В редакции осознали весь ужас положения и понимали, что наказание может быть нешуточным. Бросились к репортеру: «Дима, выручай! Возьми вину на себя, а мы тебя отстоим!» Отстояли! Бальтерманца не поставили к стенке, а отправили в штрафной батальон. Под Сталинград. Вину можно смыть только кровью. И Бальтерманцу «повезло». В первом же бою его тяжело ранило в ногу, хирург в палатке уже занес пилу, но, видно, что-то дрогнуло в его душе. Он увидел на хирургическом столе своего ровесника. Этот медпункт обслуживали вчерашние студенты-медики, и тоже москвичи. «Держись, парень! Мы ногу твою спасем…» И спасли. А Бальтерманц, лишенный званий и офицерских знаков отличия, был взят фоторепортером в редакцию уже не большой всесоюзной газеты «Известия», а в скромный листок какого-то армейского подразделения. Так он и довоевал. И «парад» пленных немцев по улицам Москвы снял, и многое-многое в освобождаемой Европе.
А в 1962 году на своей юбилейной, к 50-летию, выставке среди его известных военных снимков был помещен один более скромного размера. Он назывался «Горе» — расстрел под Керчью немцами мирных жителей. Через 17 лет после Победы можно было попытаться робко сказать, чего стоила эта победа. Снимок напечатали все ведущие еженедельники мира — лайфы, пари-матчи, штерны… Известный в то время писатель, лауреат Нобелевской премии Генрих Белль воскликнул: «Этот снимок — символ трагедии войны»… Война — трагедия. Но не до конца же она выжигает человеческие души. Вот другой снимок того же Бальтерманца. Он назвал его «Бреслау (ныне польский Вроцлав). Чайковский». В развалинах дома пианино, у пианино солдаты, один играет. Об этом снимке до сих пор не утихают споры. Находятся свидетели свидетелей, свидетельствующих о том, что снимок — постаноночный. И пианино-то он велел втащить на нужный этаж, и солдат согнал, какие под рукой оказались… Не было никогда так, и быть не могло. А другой художник, кинорежиссер Пырьев, увидев фотографию, поверил, что если это и не соответствовало реальному факту, то провидчески угадывало чаяние солдата не только выжить, не только победить, но снять нагар и копоть с души, опаленной войной.
С этого эпизода, увиденного на снимке, он и начал свой фильм «Сказание о земле Сибирской».
Фотограф не только фиксатор и документалист. Иногда он может позволить себе стать и романтиком. Но документ — прежде всего. И труднее всего отразить — а как это есть сейчас. При всей высокой художественности снимков Шайхет, может, как один из немногих понимал: факты не могут стираться в угоду моменту, в угоду пусть и необходимым требованиям дня. Он снимал, когда явно, а когда и тайно. Он словно понимал, что завтра уже понадобятся снимки и наших поражений, и наших страданий, и наших бед. Снимал то, что тогда не могло быть напечатано в газетах, но что потребовалось уже буквально завтра, как факты истории, как точка отсчета той нижней отметки, с которой стала вырастать наша победа. Снимать это было не только трудно, но и не безопасно. Зачем снимать беженцев, руины, трупы старух и детей?..
Четвертое имя — Михаил Иванович Савин. «Утонченный» интеллигент. Сухощавый, подтянутый, красивый. Уроженец тех мест, откуда и Есенин. Ну и понятно — лирик. Все пейзажи в «Огоньке» — листочки, цветочки, веточки — его. В войну он работал фоторепортером фронтовой газеты «Красноармейская правда», газеты Западного фронта. Солдатский котелок и нары в землянке делил с Алешей Сурковым, художниками Верейским и Горяевым. А на страницах газеты публиковал первые главы «Василия Теркина» Саша Твардовский. Сурков написал домой жене письмо, в стихах: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…» Вскоре ее запоет вся страна, каждый ее солдат, когда выдастся минута вспомнить о доме. А первым ее исполнил Миша, после того как композитор Листов, вырвав эти строки чуть не из рук поэта, сыграл незатейливую мелодию, которой теперь уже никогда не суждено умереть… «Лирика» не покинула Савина и на страшных полях войны. «Весеннее половодье. Смоленщина. 1943 год». На снимке разлив вешних вод, солнце. Белые березы… в виде крестов. Крестов им же, «завоевателям»… Лирика. А вот другой «лирический этюд». Котенок. Но это котенок войны. Он ежится на обгорелом бревне, а сзади остов разбитой печи, убитой хаты. «Обрати внимание на его ухо. Это не брак отпечатка — оно пробито пулей. Ретушеры, к сожалению, думают, что брак…» Однажды он подошел ко мне со снимком. Переметенная зимняя дорога, скорее даже поле, с какими-то странными верстовыми столбами. «Это немцы, — спокойно сказал он. — Мертвые немцы. Не пропадать же добру — пусть послужат». Оказалось, что трупами «провешивали» дорогу. Степь, ни кустика, ни деревца… А живым надо жить, обустраиваться. Из вражеских трупов городили даже брустверы. Цинизм?.. Будни войны…
У каждого военного фоторепортера существовало два архива: один сегодняшний, второй — навечно, как исторический документ. Но репортер, особенно в военное время, не волен был распоряжаться тем, что снимал. Однажды я услышал ужаснувшую меня весть. Речь шла о фотохронике ТАСС, ее ленинградском отделении. Репортер возвращался с задания, проявлял пленку. Редактор, еще сырую, рассматривал ее. То, что считал приемлемым для газет, вырезал и отдавал печатать, остальное — уничтожалось. Так было повсюду. А сохранившиеся кадры зачастую — это и подвиг и одновременно преступление автора.
Теперь-то мы понимаем, что они снимали истинное, страшное лицо войны.
Редакция благодарит Т.Д.Бальтерманц за право публикации фотографий из архива Д.Н.Бальтерманца
