Николай Домогацкий, сосед Татариновых по имению, был близким другом В.Ф.
Не призванный в армию (по-видимому, как единственный сын), он с ноября 1914-го, переехав в Москву, активно включился в работу земства по помощи фронту.
В публикацию писем 1914–1915 годов включены отрывки, связанные с деятельностью авторов переписки в этот период.
В.Татаринова — Н.Домогацкому
15 октября. Львов. 1914
Для начала предположим, что мы ночевали в нашей штаб-квартире — в Львовском Банке (это хоть и очень редко, но бывает). Галерея над входом, отгороженная занавесками и уставленная кроватями без матрасов — общежитие для сестер. Мы встали утром и отправились наверх пить чай: исключительно военные и сестры. После чаю все разбегаются покупать провизию на рейс (у нас кухни нет, и едим, что успеем захватить из Львова). Часов в 12 все собираются к обеду. Тут мы или едим, или, чаще всего, во время ожидания, появляется фигура старшего санитара, который возглашает: «сестры, немедленно на поезд». Мы все опрометью кидаемся собирать свои вещи, на сборы полагается 5 минут. Затем садимся на трамвай и отправляемся на вокзал.
Полчаса уходит на то, чтобы разузнать, где именно стоит наш поезд. Когда мы это узнаем, отправляемся его отыскивать. Это целое путешествие: мы пробираемся по тормозам, подлезаем под вагоны, едем на подножке какого-нибудь проходящего поезда. Наконец, мы нашли свой поезд, бросили свои вещи по отделениям и стоим у вагонов, ждем, пока санитары кончат свертыванье поезда. Команда: «Санитары и сестры, по вагонам», и мы послушно залезаем по отделениям.
Едем. Поезд то тащится как черепаха, то летит как сумасшедший. Дороги отвратительные, так что вагоны все время накреняются, то в одну сторону, то в другую. На каждом полустанке нас задерживают, и мы стоим до бесконечности. На полдороге нам объясняют, что мы пойдем не туда, куда нам было сказано, а в совсем другое место. Мы уже этому не удивляемся — привыкли. Наконец, доехали. Сидим, ждем, когда нам скажут грузиться. Наконец, команда: «Сестры, к вагонам». Каждая из нас идет к заранее ей назначенному вагону, и начинается погрузка. Как это делается — объяснять очень долго, да Вы, вероятно, это знаете.
Когда вагоны погружены, пересчитываешь своих больных, расспрашиваешь, кто куда ранен или чем болен, что чувствует, и записываешь все в записную книжку. Смотришь, на местах ли санитары, и все ли есть в вагоне, что нужно. Затем отправляешься к доктору, которому все это докладываешь. Если в числе моих вагонов есть с опасными или умирающими, я еду с ними, в их вагоне, если не так опасно, еду в своем, причем на каждой остановке я обхожу или, вернее, обегаю с риском сломать себе шею все свои вагоны, чтобы убедиться, все ли там благополучно.
В чем состоит наша работа — Вы, конечно, знаете. Во время остановки, тех из больных, которые нуждаются в перевязке, отправляем в перевязочную и во время перегонов перевязываем. С ранеными едем быстро, нас уже нигде не задерживают до самой станции назначения, где происходит выгрузка.
Н.Домогацкий — В.Татариновой
Москва. 5 ноября. 1914
Меня война опутала-таки со всех сторон, несмотря на то, что я употребляю все усилия, чтобы не поддаться ее влиянию. И возможно, что на днях я окажусь прямо прикосновенным к ней в качестве чего-нибудь по распределению раненых, или еще хуже — по хозяйственной части.
Если бы Вы могли себе представить, как я всею душою ненавижу эту проклятую войну, забравшую в свои лапы все и всех. Если она еще простительна как торжество силы, то прямо обидна власть ее над внутренней жизнью.
А тут кругом жалобы на отсутствие работников. И иногда против воли чувствуешь неудобство, почти постыдность своего сидения сложа руки. Конечно, я всячески стараюсь затушить эти проблески, потому что нет такой работы, из-за которой стоило бы себя беспокоить, а если она и есть, то получить ее без посторонней помощи невозможно, помощи же я просить не буду. Вот и сижу между двух стульев и, в сущности, никакой пользы от этого нет. Работа ведь как любовь — если захватит, так все забудешь и бросишь, а вот этого-то захвата сейчас у меня и нет. К.
Москва. 4 декабря. 1914
Работал я, как ломовая лошадь. И попадал домой только ночью и настолько раздраженным, что ничего хорошего написать не смог бы. Я занимаюсь эвакуацией раненых из Москвы. Работа однообразная, но связанная с большим количеством разъездов по Москве. До сих пор я работал в Анненгофской роще, а жил в Столовом. Судите сами, сколько времени берут разъезды. В моем ведении был пункт Кр<асного> Креста, значит, хоть раз в день, если даже и нет приходящего поезда, нужно съездить проверить состав госпиталя и распределить раненых, назначить отправку, вообще урегулировать жизнь пункта. Но эта часть работы не трудна, если принять во внимание, что я являюсь там представителем земства и главная моя задача — чисто внешняя: заставить всех обращаться за распоряжениями и справками ко мне.
Создателем института земских уполномоченных является В.П.Трубецкой*, а у него первенствующее положение земства — прямо больное место. Но, как я уже сказал, эта задача довольно легкая. Гораздо хуже чувствуешь себя в заседании межведомственной комиссии. Там сидят почти сплошь карьеристы и идиоты. Последних, к сожалению, больше! И вот там-то, где как раз решаются все важные для нас вопросы, подчас трудно бывает доказать, что 2+2 только 4, что если есть тысяча мест, то полторы тысячи раненых еще смогут поместиться, но три тысячи уже ни в каком случае.
Итак, работа наша больше внешняя. Приходится лавировать между самолюбиями и властолюбиями, но не между разными проявлениями интереса, действительной любви к делу. Ее нет, как нет, впрочем, и нигде, где люди делают себе карьеру. Нам остается только — делать свою или вечно воевать со всеми. Мы, конечно, предпочли последнее и поэтому уже получили деликатный намек, что очень нужны заведующие поездами, помощники уполномоченных Кр<асного> Креста. Даже предлагали изучать Галицию с какой-то новой стороны.
Пока мы стоим твердо, но если сделается очень скверно, пожалуй, я возьму какой-нибудь поезд, да и махну в Галицию, а если не удастся, если не подойдет персонал, то уеду на Кавказский фронт. Оба союза и дворянская организация даже к моим услугам. Одно только останавливает: скучная там работа, да и той мало. Сверх этого, и самолюбие не позволяет уйти. Появятся и заместители. Тем более все-таки, что хоть сто рублей в месяц платят. Только нет теперь студента настоящего, все больше думает о связях да о карьере. Карьеристов я порой люблю, только настоящих, кто себя не гнет, а ломает, зато и другим спуска не дает. Только пусть он собою берет, умом, волею, ловкостью, а не фамилией, тетушками и прочей публикой. Последнего сорта людей появилось теперь много, очевидно, спрос на эту гнусную разновидность возрос.
Вот и боюсь я, что посадят кого-нибудь из таких фертиков, даже и не боюсь, а просто вражда у меня с ними врожденная, и не хочу я, чтобы могли они с высоты своего ничтожества на всех через головы глядеть. Однако я опять злюсь.
Хотел я написать Вам, Варюша, хорошее письмо к именинам, самим тоном его порадовать, да вся беда, что пишу его я из депутатского собрания и, как увидел все эти рожи Долгоруких, Бергов, Бруевичей, так опять озлился. Знаете, изредка только во сне отдыхаю. Только теперь, когда ужас смешался с грязью, я вполне понял, что любовь может сделать с человеком. К.
* Владимир Петрович Трубецкой (1885–1954) — юрист, земский деятель, работал в московском и херсонском земствах. Последний владелец имения Узкое. После 1920 г. в эмиграции. Принимал активное участие в создании Музея русского казачества и Русской консерватории в Париже. Умер в Нью-Йорке.
В.Татаринова — Н.Домогацкому
5 декабря. Львов. 1914
Вы не можете себе представить, как обидно и горько, после всего, что мы переносим, видеть такое отношение. А переносим мы много, ох, как много, Коля, только об этом не говорим и не пишем, так как мы не в России, мы с тем ехали сюда, и вся наша заслуга только в том, что мы исполняем свои обязанности, а это, конечно, не заслуга. А тяжело очень, и если бы Вы только видели, как мы живем, Вы бы это поняли сами. Ведь Вы не знаете, что такое ночной обход, когда в полной темноте бежим по насыпи, карабкаемся руками и ногами в теплушки, по колено в грязи и в воде. Вы не знаете, что значит, когда в одном вагоне — кровотечение, в другом — гангрена, в третьем — агония, когда мечешься из одного вагона в другой, как угорелая, и все-таки не можешь ничего сделать.
Вы подумайте, каково трое суток подряд сдавать на каждой станции трупы, с которыми Вы только что говорили, которым стремились помочь и которым, наконец, закрыли глаза. Да чего стоит один вид теплушки, полутемной, тесной, в которой стон стоит кругом, так что кажется, вся земля стонет. Что стоит сидеть неподвижно, как полено, и ждать, когда же он, наконец, умрет. И каких только ран, каких только страданий мы не видели. И как горько делается, когда после всего этого, измученная вконец, слышишь, как про тебя говорят с усмешкой.
23 декабря. Львов. 1914
Милый Коля, Вы не удивляйтесь, что я вдруг стала так часто писать: я сегодня в размягченном настроении, чтобы не сказать в меланхолии — и хочется писать. Грустно сейчас у нас в поезде, часть народа уехала в отпуск, а в таком маленьком мирке, как наш, это ужасно заметно. Скучно и пусто. Нужно бы сейчас набираться сил для обратного рейса, так как он будет длинный и тяжелый, но при таком настроении ничего не выходит. Удивительно странно, когда обычные традиции, на которые в другое время не обращаешь внимания, становятся так дороги, что кажется совершенно невозможным от них отказаться. Можете себе представить, что мы все в полном унынии от того, что нам, очевидно, придется грузиться в первый день Рождества и что праздник, т.е. его празднование, пролетел.
Будь я в Москве, не все ли мне равно, есть этот праздник или нет, а здесь это кажется неизмеримо важным. Правда, здесь еще играют роль гусь и ветчина, вещи редкостные, которые мы приветствуем с энтузиазмом. Обыкновенная пища наша — щи и каша, иногда котлеты, так что какое-нибудь лакомство — тоже своего рода радость. И почему-то сейчас особенно тянет домой, в Россию, ужасно хочется повидать всех и пожить хоть несколько дней так, как живут нормальные люди. Вы не подумайте, что я жалуюсь, живем мы очень хорошо, только до утомительности, до отчаяния однообразно. Сначала мы как-то стремились все вперед и вперед, доезжали до Равы, потом до реки Сан и все дальше: пока не стали ходить в Тарнов. А теперь я и стремиться перестала: не все ли равно, на какой платформе грузиться?
Города мы эти видим очень редко, да они и не представляют никакого интереса, остальное — однообразно до ужаса. Скучно становится. Правда, я стараюсь не поддаваться этому настроению, так как с ним жизнь в поезде будет трудна, а уехать я не могу, так как меня не пустят. И не то что уговорами не пустят, а физически, так как с тех пор, как мы в ведении военного ведомства, наша свобода передвижения полетела к черту, и мы делаем уже не то, что хотим, а что прикажут.
* * *
Вот отвлеклась на несколько минут, и настроение стало лучше. Отвлечение — это переезд через знаменитый Сан. Здесь очень плох мост, и некоторые сестры боятся его, так что переходят его пешком и каждый раз устраивают такой шум, что всякая меланхолия из головы выскочит. Мы как раз в эту минуту проходим через мост, и я осталась одна…
27 декабря
Опять я не могла тогда кончить письмо, видно, не судьба была ему отправиться из Сокола. Я сейчас во Львове, и сегодня опять отправляемся в Тарнов, к большому нашему огорчению, так как эта линия надоела нам до чертиков.
Милый Коля, пишите мне почаще, не считайтесь с тем, что не так часто получаете от меня: мне некогда ужасно, а главное — абсолютно нечего писать. Но когда возвращаешься во Львов и нет писем — Вы не можете себе представить, как скверно делается на душе. Если будете милы — приеду в январе в отпуск.
P.S. Наш поезд — кроме уполномоченного, меня и еще одной сестры, которая приехала позже, — получил Георгиевские медали и вообще на самом лучшем счету, так что мы изо всех сил стараемся поддержать свою репутацию. И еще одно, знаете, чем он знаменит еще более? Тем, что это поезд, в котором никто друг с другом не ссорится, а это такая редкость, что нас здесь абсолютно все знают.
Н.Домогацкий — В.Татариновой
Москва. 25 января. 1915
Я Вам уже писал, что в первой половине февраля я еду с десятым земским отрядом в Галицию. Страшно много организационной работы, и в это время будет самый разгар приемки лошадей и заказов.
Неужели и теперь мы не встретимся? А я-то было мечтал остановиться на несколько дней во Львове и поглядеть, какая Вы теперь стали. А то потом загонят меня в Карпаты, откуда уже не часто проедешь во Львов, тем более что мы с Володей Фрейбергом только вдвоем заведуем конской частью, и заменить будет некем.
Знаете, после дня, проведенного на походный лад, — в автомобиле и на лошадях, — дня, за который я выпускаю тысячи ругательств, без которых очень трудно обойтись с конюшенной прислугой, я иногда прямо краснею при воспоминании о Вас. Краснею, но наутро веду себя по-старому. Уж больно спешная работа. На днях, например, до 10 февраля мне предстоит самому объездить сотню лошадей, из них пятнадцать под верх для совершенно незнакомых с верховой ездой. Самому, потому что теперь ни за какие деньги не достанешь порядочного кучера, а солдат военное ведомство дает весьма туго. А кончишь эту физическую часть дня и садишься за вычисления, чего и сколько нужно взять, чтобы не сесть в походе. Правда, такая работа очень интересна и потому придает много бодрости, но иногда берет свое чисто физическая усталость. Н.Д.
Москва. 7 февраля. 1915
Одно меня только положительно убивает — это организационная неразбериха у нас в отряде. Можно и нужно сделать еще многое, но масса времени уходит на дипломатические кривлянья и прочие почтенные упражнения. Понемногу начинаю свыкаться с этой организацией, где официально все основано на доверии, а фактически приходится проверять каждый гвоздик. Нельзя сказать «это никуда не годится, потому я не беру», а нужно расхвалить, а потом пожалеть, что в силу особых условий работы или еще чего-нибудь подобного нам не подходит. Но все идет к развязке, и, быть может, числу к 20-у нам удастся выехать.
Москва. 21 марта. 1915
Мы теперь только начинаем поход и будем догонять кавалерийскую дивизию Драгомирова и должны встретить ее возле Дуклы. Во Львов я попаду очень нескоро, да и попаду ли еще. А там вы уедете в Москву, куда я тоже нескоро попаду. Теперь я пробую привыкнуть к общему разгрому, а главное, к удивительной забитости жителей и их недоверию ко всему русскому. По правде сказать, это не безосновательно. Понимаю вполне теперь Вашу любовь к поезду: у меня сейчас образуется такая тесная связь с отрядом, что, пробыв день вне его, я чувствую громадное лишение. Компания очень милая, и со многими установились самые теплые отношения еще в поезде. Нас четырех (опять квартет) так и звали «лошадиное купе», и оно было центром веселья. Постоянной нашей гостьей была одна из наших сестер, англичанка, очень милая и постная, но в то же время какая-то особенная. Мы ее зовем «союзная держава».
