Желанный парус

Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..

Стихотворение Лермонтова «Парус» мы с детства знаем наизусть. Лермонтоведы давно указали на то, что первый стих — «Белеет парус одинокой» — из поэмы Александра Бестужева-Марлинского «Андрей, князь Переяславский», но кто сегодня, кроме специалистов, помнит об этом? Лермонтовский «Парус» звучит музыкой романсов Александра Варламова, других композиторов, среди которых — Антон Рубинштейн и Георгий Свиридов. Быть может, Андрей Белый назвал свой первый поэтический сборник «Золото в лазури», вспоминая Лермонтова, его «Парус».

В самом деле, цветопись стихотворения завораживает:

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...

Господь наделил Лермонтова еще и даром художника — одна из его акварелей запечатлела парус в морском просторе. Лазурь и золото — в другом его стихотворении:

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя...

«Парус» Лермонтов написал, когда ему было 18 лет.

В стихотворении — мятущаяся душа поэта-романтика, устремленная в далекую страну, жаждущая бури. Поразительно, что уже тогда, в 18 лет, Лермонтов заявил об одиночестве, которое с детских лет остро ощущал, которое преследовало его всю жизнь и о котором он писал всегда —  до своей трагической гибели. Парус его — одинокий. И одинокий утес-великан «тихонько плачет <…> в пустыне». И сосна «на севере диком стоит одиноко».

И «прекрасная пальма» «одна и грустна». И еще — «Выхожу один я на дорогу...».

И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...

Некому — а где же дружба, любовь? Вселенское одиночество — мироощущение поэта, ушедшего из жизни в 27 лет. Но в этом одиночестве  все же оставалась надежда — парус в морской дали. Неслучайно в романе «Герой нашего времени» Печорин, оказавшись в скучной для него крепости, сравнивает себя с матросом, не мыслящим своего существования без морской стихии:

«Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани...»

К 27 годам Лермонтов уже был автором более 400 стихотворений, около 30 поэм, 6 драм и 3 романов. Юноша, по сегодняшним меркам почти мальчик, подарил миру шедевры — стихотворения «Бородино», «Родина», «Сон», «Валерик», поэмы «Демон» и «Мцыри», драму «Маскарад», роман «Герой нашего времени» — всего не перечислишь. А сколько еще мог бы написать! Как, когда он успел за неполных 13 лет литературного труда? Воспитанник Благородного пансиона при Императорском Московском университете, студент Московского университета, ученик Петербургской школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, светский человек и офицер, участник боевых действий на Кавказе... Наблюдательность, напряженная работа души, размышления и чтение давали возможность приобрести знание людей и общества. Любовь к природе, к родному народу стала мерилом ценностей, духовной опорой в его короткой жизни. 

Конечно, Лермонтов знал историю России, читал «Историю государства Российского» Н.М.Карамзина, сочинения других историков. Надо было обладать смелостью гражданина, чтобы отказаться воспевать «славу, купленную кровью», «темной старины заветные преданья». Надо было найти единственно верные слова, чтобы сказать о своей любви к отчизне — к ее степям и безбрежным лесам, разливам рек, подобным морям; с щемящей болью вглядываться ночью в «дрожащие огни печальных деревень», всматриваться в чету белеющих берез, «с отрадой, многим незнакомой», замечать полное гумно, избу с резными ставнями.

И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.

Как созвучны эти стихи с пушкинским признанием:

Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака...

Вслед за Пушкиным, творцом Онегина, Лермонтов создал Печорина, героя другого, послепушкинского времени, когда значительная личность не востребована обществом, а само общество ничтожно в своей пустоте, мелкой зависти и бессмысленной злобе. «Затверженные речи», «образы бездушные людей», «приличьем стянутые маски» — это им Лермонтов хотел «дерзко бросить <…> в глаза железный стих, / Облитый горечью и злостью». Смелый и дерзкий вызов высшему свету — стихотворение «Смерть Поэта», вызов и обличение «Свободы, Гения и Славы палачей», вызов, за который Лермонтов поплатился ссылкой, до конца жизни оставался опальным поэтом. Печорин, как и Онегин, противостоит светской толпе, но если у Онегина возможно будущее, то Печорин — человек без будущего, он человек иного поколения, к которому принадлежал Лермонтов и о котором высказался так точно и так горько:

И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
     Когда огонь кипит в крови.

Подобно Пушкину, заявившему читателю: «Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной», Лермонтов уверял читателя в том, что Печорин не его автопортрет. Но — и в этом вряд ли можно сомневаться — Лермонтов, как и Пушкин, отдал своему герою часть своей души. И мы сочувствуем Печорину, его глубокому страданию, его неприкаянности. И все же, преклоняясь перед Лермонтовым, раскрывшим перед нами движения души своего героя, мы понимаем, что Печорин — человек лермонтовского круга, который автор «Героя нашего времени» хорошо знал. Мастерство же писателя, сказавшееся в образе Максима Максимыча, вызывает изумление. Как молодой автор сумел проникнуть в психологию старого одинокого человека, доброго и беззащитного в своей доброте и открытости, штабс-капитана, старого служаки, вся жизнь которого — в исполнении долга перед Отечеством? Когда мы видим Максима Максимыча, бегущего что есть мочи на встречу с Печориным, видим его с мокрым от пота лицом, клоками седых волос, с дрожащими коленями, задыхающегося, наше сердце сжимается от обиды за него. Мы возмущаемся видимым равнодушием Печорина к старику. Мы сочувствуем Максиму Максимычу, как сочувствуем пушкинскому Самсону Вырину, гоголевскому Акакию Акакиевичу, униженным и оскорбленным героям Достоевского. А это так важно (воспользуемся словами Лермонтова) — чтобы сердце наше не очерствело и душа не закрылась.

Без Максима Максимыча не было бы капитана Тушина в романе Л.Толстого «Война и мир». Зерно же этого романа, по собственному признанию Толстого, — в стихотворении Лермонтова «Бородино». О Бородинском сражении рассказывает его рядовой участник молодому солдату. В его простом рассказе есть всё. И бытовые подробности подготовки к битве:

Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито...

И высокая патетика:

«Ребята! не Москва ль за нами?
     Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
     Мы в Бородинский бой.

И блистательно написанные батальные сцены:

Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
     В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
     Гора кровавых тел.

Мастерски переданная Лермонтовым разговорная речь старого солдата, безыскусственность его речи — это и есть высочайшее искусство. Наверное, сам автор «Бородина» сознавал свою творческую удачу. Во всяком случае «Бородино», напечатанное Лермонтовым в 1837 году в пушкинском журнале «Современник», явилось первым произведением, опубликованным по его воле и с его ведома. Стихотворение было откликом поэта на 25-летие Бородинского сражения. Ну что же, если юбилею мы обязаны лермонтовским шедевром, то да здравствуют юбилеи.

Лермонтов был отважным офицером, по словам современника, «всегда первым на коне и последним на отдыхе». Без личного армейского опыта, конечно, не было бы ни стихотворения «Бородино», ни стихотворения «Валерик», в котором он описал сражение русского отряда с чеченцами 11 июля 1840 года при реке Валерик, реке смерти. Лермонтов испытал все тяготы и труды военного похода, ужас кровопролитной битвы:

И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.

Наблюдая мужество русских солдат, Лермонтов видел и смелость чеченцев, достойную уважения. Поэт не раз глядел смерти в лицо. Он понимал бессмысленность братоубийственной войны. Созерцание леса, гор, Казбека, который «сверкал главой остроконечной», заставляет задуматься о необходимости и возможности мира:

И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек,
Чего он хочет?.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»

Пейзажи Кавказа, батальные сцены, размышления о войне и мире включены в раму письма. Поэт обращается к любимой женщине, отвергнувшей его любовь. Это ей он рассказывает о сражении при реке Валерик. Это с ней он делится своей болью, своими задушевными мыслями. Лермонтов соединяет, казалось бы, несоединимое: рассказ о войне и вместе с тем галантный образец эпистолярной культуры. Это письмо светского человека, пронизанное легкой самоиронией, за которой — страдания одинокой души:

Я к вам пишу случайно; право,
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? — ничего!
Что помню вас? — но, Боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, все равно.

За светскими фразами — искренность глубокого чувства, искренность сродни признанию любимой пушкинской героини Татьяны Лариной:

Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать...

А как пронзительно Лермонтов заканчивает свое письмо:

Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..

В творческом наследии Лермонтова — произведения, настолько разные по тематике, образам, стилистике, интонации, что может показаться — они написаны разными авторами: поэма «Демон» (авторский подзаголовок «Восточная повесть»), «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», поэма «Тамбовская казначейша», поэма (а быть может — роман в стихах) «Сашка» (Лермонтов назвал это произведение «нравственной поэмой»). 

Михаил Врубель создал конгениальные иллюстрации к «Демону». Карандашные рисунки, черные акварели, живописные полотна отражают  поиски художника, его постижение могучего, трагического и одинокого образа Демона, «вписанного» поэтом в воздушный океан над горами, ущельями и реками Грузии. Вероятно, магия великого искусства заставляет нас от текста Лермонтова обращаться к иллюстрациям Врубеля и, насладившись работами художника, вновь вчитываться в поэтический текст, открывая в нем все новые и новые смыслы, краски и звуки.

И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял,
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел, — и горный зверь и птица,
Глаголу вод его внимали;
И золотые облака
Из южных стран, издалека
Его на север провожали;
И скалы тесною толпой,
Таинственной дремоты полны,
Над ним склонялись головой,
Следя мелькающие волны;
И башни замков на скалах
Смотрели грозно сквозь туманы —
У врат Кавказа на часах
Сторожевые великаны!
И дик и чуден был вокруг
Весь Божий мир...

Критики заметили, что сравнение Терека с прыгающей львицей «с косматой гривой на хребте» неточно: косматая грива —  у льва, а не у львицы. Но так ли это важно? Ведь Лермонтов писал не учебник зоологии. В его стихах — поэтическое видение мира. Вместе с ним и с его героем Демоном мы с огромной высоты видим сверкающий мир — с сияющими снегами Казбека, небесной лазурью и золотом облаков (опять золото в лазури), горными реками, скалами и башнями замков. Созданная поэтом картина на наших глазах изменяется, движется, звучит: вьется Дарьял, ревет бурный Терек, плывут облака, парят птицы — и тем неподвижнее кажутся башни замков на скалах, окутанные туманами.

И дик и чуден был вокруг
Весь Божий мир; но гордый дух
Презрительным окинул оком
Творенье Бога своего,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего.

И здесь, как и во всей поэме, своего рода продолжение Пушкина, его «Демона»:

Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.

Быть может, «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» сопоставима с «Песнью о вещем Олеге» Пушкина. Их сближает живой интерес поэтов к историческому прошлому своего Отечества, своеобразная стилизация этого прошлого, в которой историческая достоверность соединяется с художественным вымыслом. Наверное, не случайно обе «Песни...» привлекли внимание Виктора Васнецова, создавшего чрезвычайно выразительные, декоративно-нарядные иллюстрации к этим произведениям.

В «Песне...» перед нами — иной Лермонтов, отличный от автора «Демона». В «Песне...» — иная поэтика, основанная на глубоком проникновении, творческом восприятии и переосмыслении народной поэтической культуры. Фольклорные мотивы, образность и напевность народной речи вылились в дивные лермонтовские стихи:

На святой Руси, нашей матушке,
Не найти, не сыскать такой красавицы:
Ходит плавно — будто лебедушка;
Смотрит сладко — как голубушка;
Молвит слово — соловей поет;
Горят щеки ее румяные,
Как заря на небе Божием;
Косы русые, золотистые,
В ленты яркие заплетенные,
По плечам бегут, извиваются,
С грудью белою цалуются.
Во семье родилась она купеческой,
Прозывается Аленой Дмитревной.

Неожиданный, веселый Лермонтов — в «Тамбовской казначейше». Поэт  виртуозно рассказывает анекдот из провинциальной жизни, сродни анекдотам, положенным в основу шутливых поэм Пушкина «Граф Нулин» и «Домик в Коломне». Поэма Лермонтова, написанная «Онегина размером», то есть онегинской строфой, прелестна и «вкусным» описанием провинциальной жизни, изображением героев забавного приключения, и самой интонацией рассказа, легкой иронией и неподдельной веселостью:

Тамбов на карте генеральной
Кружком означен не всегда;
Он прежде город был опальный,
Теперь же, право, хоть куда.
Там есть три улицы прямые,
И фонари, и мостовые,
Там два трактира есть, один
«Московский», а другой «Берлин».
Там есть еще четыре будки,
При них два будочника есть;
По форме отдают вам честь,
И смена им два раза в сутки...

Как хороши очерченные легким пером портреты: казначей — «старик угрюмый / С огромной лысой головой», улан — «повеса милый», «идеал девиц», и казначейша Авдотья Николавна, отрекомендованная читателю как «прелакомый кусок». Как забавны подробности обольщения провинциальной красавицы, где важно все — и нежные взоры, комплименты, решительное объяснение в любви и, конечно же, персидский архалук, «узорный бисерный чубук», «ермолка вишневого цвета / С каймой и кистью золотой». Однако интонация рассказа все время меняется — отступления от сюжета окрашены лиризмом и грустью, кульминация — сцена, в которой муж проигрывает жену в карты, — исполнена напряженного драматизма.

Многообразие интонаций — и в поэме «Сашка». В ней сказались поэма В.Л.Пушкина «Опасный сосед», роман Пушкина «Евгений Онегин», поэма «Домик в Коломне».

После смерти Пушкина Лермонтов ощущал свое литературное сиротство. Наследник пушкинской традиции, он вполне осознавал высокую миссию поэта, ценность «из пламя и света» «рожденного слова». Глубоко проникшись мыслью, высказанной Пушкиным в стихотворении «Пророк», о назначении поэта-пророка «глаголом жечь сердца людей», Лермонтов трагически переживал свое одиночество во враждебном ему мире. Его пророк — осмеянный и гонимый, всеми презираемый:

С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья

Когда Пушкин писал о божественном преображении человека в пророка, он говорил о всеведении поэта:

И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.

Поэтическим даром всеведения Бог наградил Лермонтова, и этот дар сказался в его поэзии, прозе, драматургии.

В романе «Герой нашего времени» есть эпизод, который не может не отзываться в душе читателя. Печорин едет к месту дуэли с Грушницким, он не знает и не может знать ее исхода. Возможно, он последний раз видит прекрасный мир вечной природы. Лермонтов заставляет его пристально всматриваться в этот мир, наделяет героя своим взглядом, объемлющим все вокруг, проникающим в каждую мелочь:

«Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные  кусты, растущие  в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемой стеной».

Когда 15 июля 1841 года Лермонтов направлялся к подножью Машука, где должна была состояться его дуэль с Мартыновым, быть может, и он жадно всматривался в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей.