Со дня рождения Осипа Эмильевича Мандельштама (1891–1938) прошло 134 года, а у Юрия Николаевича Тынянова (1894–1943) недавно был юбилей — 130 лет ему исполнилось. Видя мафусаиловские цифры, невольно думаешь о людях— ну, конечно, не как о мумиях (тут Маяковский все же явно перебрал), но как о памятниках по крайней мере.
А ведь была в известных деятелях прошлого и детская непосредственность, и легкость, и внутренняя свобода, «настоящее внутреннее веселье» (Мандельштам О.М. Полное собрание сочинений и писем в трех томах. Изд. 3. Т. 2. СПб.: Интернет-издание, 2020. С. 44).
Канва личных контактов
Дружба Мандельштама с Тыняновым началась в юности. Оба учились в Санкт-Петербургском университете и посещали Пушкинский семинарий Семена Афанасьевича Венгерова (1855–1920). Венгеров не только прививал студентам вкус к анализу литературного произведения, но и учил выстраивать преемственные связи в русской поэзии, выходя за рамки отдельных эпох. Дело не в линиях, напрямую ведущих от одного автора к другому: позже подобные идеи вызывали у Тынянова оскомину своей примитивностью. «Жуковский роди Пушкина» (Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 258), — иронизировал зрелый ученый, показывая, насколько такой подход поверхностен.
Итак, Петербург, университет, середина 1910-х годов. «Литература — явление общественное, — размышлял, вспоминая, Мандельштам, — филология — явление домашнее, кабинетное. Литература — это лекция, улица; филология — университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада. Филология — это семья…» (Мандельштам О.Э. Полное собрание… Т. 2. С. 61). В конце сентября 1915-го Тынянов был свидетелем неудачной попытки Мандельштама ответить на экзамене по классической литературе (со временем сдать удалось). В конце 1910-х и позже писатели неоднократно встречались то на лекциях, то на диспутах. Когда в середине 1920-х годов Тынянов преподавал на Высших государственных курсах искусствоведения при Институте истории искусств, он цитировал на лекциях произведения Мандельштама и приглашал поэта выступать перед студентами, а в тяжелые для друга годы старался обеспечить его литературным заработком. Горячо поддержал издание его книги «О поэзии» (1928).
Ахматова, описывая приезд поэта в Ленинград в 1933 г., назвала имя Тынянова в числе литераторов, ходивших к нему в «Европейскую» гостиницу «на поклон» (Ахматова А.А. Листки из дневника. С. 135). Вообще Тынянов признавался, что для него существуют только такие стихи, которые заставляют постигать новые, неожиданные смыслы. Он был одним из слушателей авторского чтения «Разговора о Данте» (1933).
Именно к Тынянову обращено трагическое письмо Мандельштама из воронежской ссылки, куда поэт попал за стихи «Мы живем, под собою не чуя страны…» (1933):
Дорогой Юрий Николаевич!
Хочу Вас видеть. Что делать? Желание законное.
Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень. Но последнее время я становлюсь понятен решительно всем. Это грозно. Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои с ней сольются и растворятся в ней, кое-что изменив в ее строении и составе.
Не ответить мне — легко.
Обосновать воздержание от письма или записки — невозможно.
Вы постýпите как захотите.
21/1-37 г.
г. Воронеж.
(Мандельштам О.М. Полное собрание сочинений… Т. 3. С. 461)
Но что же мог ответить поэту адресат, больной рассеянным склерозом, лишенный физической возможности навестить опального Мандельштама в Воронеже, стремившийся укрыться от эпохи в своих романах о Пушкине, Кюхельбекере, Грибоедове?..
Такова канва личных контактов, в которую естественным образом вплетались литературные.
В непринужденности творящего обмена
У Мандельштама есть стихотворение «В непринужденности творящего обмена…» (1909). «Творящий обмен» — основа дружественных взаимоотношений писателей Серебряного века. Как в свое врем Марина Ивановна Цветаева (1892–1941) «подарила» влюбленному в нее петербуржцу Мандельштаму Москву со всеми ее соборами, с ее историей и легендами — так и Мандельштам подарил Тынянову любовь к поэзии Константина Батюшкова, внимание к прозе Гоголя, да что говорить — и свое личное живое чувство истории как чего-то хронологически далекого, а внутренне близкого. Такое же ощущение прошлого было, кстати, и у Ахматовой, и шло оно от стиля преподавания в гимназиях.
Задумав в начале 1931 г. роман о Павле Александровиче Катенине (1792–1853), поэте, драматурге, литературном критике и переводчике пушкинской поры, современнике, друге и отчасти оппоненте Пушкина, Тынянов собирался нетривиальным путем решать вопрос о характере главного героя: он надеялся воссоздать сложный и противоречивый характер Катенина, соединив черты… Мандельштама, писателя и литературоведа Виктора Борисовича Шкловского (1893–1984) — и свои собственные.
Однако роман о Катенине остался ненаписанным. Несколькими годами раньше, в 1926–1927-м, черты личности Мандельштама отразились в характере профессора Сенковского, второстепенного героя романа «Смерть Вазир-Мухтара» о судьбе Александра Сергеевича Грибоедова. Исторически Осип Иванович Сенковский (1800–1858) — выдающийся ученый и литератор своего времени. Герой Тынянова, разумеется, отличался от прототипа, но зато даже внешне напоминал поэта.
Как Мандельштам был непримирим по отношению к плохим стихам молодых поэтов, так и Сенковский — к слабым ответам студентов. Оба они, и реальный человек, и литературный герой, чуть что, в любой неоднозначной ситуации, начинали горячиться, кричать. Мандельштам и Сенковский самозабвенно любили поэзию и занимались художественными переводами. Исследователь Р.П. Мошинская нашла аналогию и во внешнем виде. О Сенковском Тынянов писал: «…Он был неправдоподобен. Светло-бронзовый фрак с обгрызенными фалдочками, шалевый жилет и полосатый галстучек выдавали путешественника-иностранца. Гриделеневые брючки были меланхоличны, а палевые штиблеты звучали резко, как журнальная полемика» (Тынянов Ю.Н. Сочинения: В 2-х т. Т. 2 Смерть Вазир-Мухтара. Л.: Художественная литература, 1985. С. 64). А вот описание облика Мандельштама: «...Галстук был завязан хотя и старательно, но смотрел набок, костюм воспринимался как-то отдельно от него, он был выбрит, но отнюдь не тщательно» (Осмеркина-Галъперина Е.К. Мои встречи // Мандельштам О.Э. «И ты, Москва, сестра моя, легка...». М.: Московский рабочий, 1990. С. 445). Конечно, детали, как и моды, различные, однако принцип общий.
Главное же — шуба. Ее Осип Мандельштам приобрел в пореволюционном Ростове, чем страшно гордился, вплоть до того, что написал очерк «Шуба» (1922), а потом главу «В не по чину барственной шубе» в книге «Шум времени» (1925). Об облезлой енотовой шубе, тем не менее спасавшей владельца в заледенелом Петрограде во время Гражданской войны, вспоминали мемуаристы.
Но и у тыняновского Сенковского есть гротесково огромная шуба, настолько непропорциональная, что волочится по земле!
Чудачество, органичное и непритворное, — еще одна общая черта человека и литературного героя. «— Вы изучаете древности? — спросил Грибоедов [у Сенковского]. — Так же как геологию и физику. Говоря в собственном смысле, я музыкант» (Тынянов Ю.Н. Смерть Вазир-Мухтара. С. 69). Мандельштам в музыке «был дома» (Ахматова А.А. Листки из дневника. С. 100) благодаря матери, прекрасной пианистке, обучавшей сына игре на фортепиано. Но интерес к другим, порой совсем посторонним гуманитарному знанию областям был свойствен поэту в высочайшей степени. Правда, глубокими знаниями Мандельштам не обладал, скорее пользовался научной терминологией для создания поэтических метафор. Но ведь и Сенковский, специалист по восточной поэзии, бравируя широтой познаний, вряд ли действительно обладает ею.
«Поводом к литературному сближению, — писала Мошинская, — могли послужить не только репутации “чудаков” и совпадение имен, но и некоторые совпадения биографий. И Осип Сенковский, и Осип Мандельштам — инородцы, оба родились в Польше. Творческая жизнь обоих тесно связана с Петербургом. Оба путешествовали по Востоку и изобразили его в своих произведениях. И, наконец, другом и сотрудником Сенковского была переводчица Елизавета Ахматова, Мандельштам на всю жизнь сохранил дружбу с другой Ахматовой — Анной» (Мошинская Р.П. Манделыптамовские подтексты романа Ю.Н. Тынянва «Смерть Вазир-Мухтара» // Осип Мандельштам. К 100-летию со дня рождения. Поэтика и текстология. М.: Гнозис, 1991. С. 62–63).
В 1926 или 1927 году Тынянов созвал к себе домой (Ленинград, Греческий проспект, д. 15, кв. 18) некоторых друзей, чтобы прочитать отрывки из романа «Смерть Вазир-Мухтара» (1927). Прозвучала сцена приема императором Николаем I Грибоедова в Зимнем дворце. Мемуарист А.В. Федоров вспоминал: «Когда главка была прочитана, Мандельштам заметил, что ему это напоминает исторические балеты. Юрий Николаевич не согласился с этим сравнением, которое и в самом деле было искусственным, оно ему явно не понравилось, и он как-то потерял интерес» (Воспоминания о Тынянове: Портреты и встречи. М.: Советский писатель, 1983. С. С. 98–99).
Однако вряд ли Тынянов замолк из-за отсутствия интереса к ассоциации Мандельштама. Иначе откуда бы в окончательном тексте столько эпизодов, когда герои танцуют или двигаются в танцевальном ритме? Даже возлюбленная Грибоедова, Катя, — балерина. Скорее всего, мандельштамовское замечание и дало толчок к появлению в «Смерти Вазир-Мухтара» всех этих героев и обстоятельств. «Танцевальные» сравнения сопровождают героя романа по ходу развития сюжета. Даже перед смертью Грибоедов — Вазир-Мухтар — вспомнил рев театрального партера, приветствовавшего петербургскую танцовщицу.
Конечно, балетные образы были знакомы всем культурным людям Серебряного века. Многие побывали на спектакле «Маскарад» (1917) Всеволода Эмильевича Мейерхольда (1874–1940), а кто не был, тот слышал о нем или читал рецензии. Да и слова Лермонтова о «трагическом балете» при описании военных действий на Кавказе (стихотворение «Валери́к») у всех оставались на слуху.
В самом начале романа Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», когда автор говорит о катастрофе, постигшей русское общество после восстания декабристов (1825), есть такие слова: «Время вдруг переломилось; раздался хруст костей у Михайловского манежа — восставшие бежали по телам товарищей — это пытали время, был “большой застенок” (так говорили в эпоху Петра)…» (Тынянов Ю.Н. Смерть Вазир-Мухтара. С. 7, 9). Откуда кости у времени? Возможно, из стихотворения Мандельштама «Век» (1922), в котором ключевой стала метафора век-зверь:
И еще набухнут почки,
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век!
(Мандельштам О.Э. Полное собрание… Т. 1. С. 109).
«Творящий обмен» шел в обе стороны. Герой мандельштамовской «Египетской марки» (1928) — кривое зеркало Грибоедова из романа Тынянова. Вазир-Мухтар — дипломат, и Парнок у Мандельштама мечтает о должности «драгомана», т.е. переводчика в русском посольстве в какой-либо арабской стране. Восток не принес ничего хорошего ни одному, ни другому герою… Как и Грибоедов, Парнок у Мандельштама связан с музыкой и танцем.
Но самое интересное — сходство ключевых сцен обоих произведений. У Тынянова Грибоедов, отправившись на прогулку с Катей, неожиданно становится свидетелем кражи и попытки самосуда толпы над воришкой. Окровавленного беднягу спасает только то, что у главного героя с собой оказался пистолет, и он пригрозил выстрелить в любого, кто нарушит закон.
Парнок попадает в ту же ситуацию: небольшая толпа ведет вора к Неве, чтобы утопить. У героя Мандельштама пистолета нет, он судорожно ищет телефонный аппарат, чтобы предотвратить беззаконную расправу.
Мандельштам даже в «Четвертой прозе» (1930), произведении трагическом, написанном тогда, когда поэт был подвергнут травле за якобы совершенный плагиат (он не был виноват, а стал жертвой издательской ошибки), подсознательно обратился к роману Тынянова. Передавая внутреннее состояние Грибоедова, автор пишет: «Сволочь литературных самолюбий была ненавистна Грибоедову. Он втайне ненавидел литературу. Она была в чужих руках, все шло боком, делали не то, что нужно…» (Тынянов Ю.Н. Смерть Вазир-Мухтара. С. 53). Парадоксально для того, кто сам, как Грибоедов, занят созданием литературных произведений! Но объяснимо, если принимать во внимание случайных бездарей, от самолюбия стремящихся примазаться к писателям. Затравленный Мандельштам высказался в духе героя Тынянова: «У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архивов. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голоса, а кругом густопсовая сволочь пишет. Какой я к черту писатель! Пошли вон, дураки!» (Мандельштам О.Э. Полное собрание… Т. 2. С. 297).
Есть в произведениях обоих крупных писателей XX века и множество других пересечений — часть из них отмечена в трудах ученых, прежде всего Г.А. Левинтона и О. Ронена. Нам же важнее другое: взаимодействие Тынянова и Мандельштама не ограничивалось даже близкими дружескими отношениями, оно шло гораздо глубже, проникало в их тексты, создавало уникальный творческий диалог.
Материал доступен только в электронной версии журнала «Наше наследие»
