Личность и философия Льва Платоновича Карсавина (1882–1952) неординарны. Причудливостью, можно сказать, вычурностью и витиеватостью труды этого философа отличны от писаний его друга С.Л. Франка или классика русской мысли В.С. Соловьева, под портретом которого Карсавин любил читать лекции студентам в Санкт-Петербурге, намекая на внешнюю с ним схожесть. У Льва Платоновича (даже отчество его намекает на философскую судьбу!) сложность мышления имела дополнительное измерение — нюансированное, можно сказать, нервное восприятие жизни. Карсавин был чрезвычайно ироничен. Вероятно, в наше время он мог бы стать великолепным стендапером, первоклассным блогером, мастером короткого, но емкого сообщения, заставляющего восхищенно смеяться над точными, порой убийственными характеристиками… Эта черта Карсавина часто отталкивала от него окружающих, которым было трудно понять, что за иронией, как за панцирем или кольчугой, он прячет хрупкую, ранимую душу. Это понимал его друг — философ Франк, это сумел понять один из пяти (вместе с П.Н. Савицким, Н.С. Трубецким, Г.В. Флоровским, А.А. Ливеном) основоположников евразийства П.П. Сувчинский, который тоже был ироничен, но, в отличие от Карсавина, эта ирония имела другой источник — не ранимость, а скорее барский снобизм. Сувчинский, друг И.Ф. Стравинского и С.С. Прокофьева, который был в отличных отношениях с русским, а потом и европейским бомондом, тяготился простотой и элементарностью жизни, быта и людей. Его тянуло на изысканное, особенное.
Евразийцы громко заявили о себе, издав сборник «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждения евразийцев» (София, 1921) в яркой, оранжевой футуристической обложке, которую изготовил художник П.Ф. Челищев. После Софии евразийцы разъехались в разные страны Европы. Н.С. Трубецкой уехал в Вену, Савицкий — в Прагу, Сувчинский — сначала в Берлин, потом в Париж. Возникли Парижская и Пражская евразийские группы, движение прирастало сторонниками, его идеи набирали с каждым годом все большую популярность. Основой утверждений евразийцев стал отказ от западоцентризма, принятие русской революции 1917 г., которая не есть нелепая случайность, но закономерное следствие ошибок и просчетов царской России, в первую очередь ее западопоклонства, утверждение России как многонационального единства — Евразии. Россия должна стремиться к преодолению коммунизма, с сохранением его социальных достижений, при этом опираясь на религиозные ценности, развиваясь в сторону геополитической и экономической независимости, которая должна привести страну к созданию особого вида цивилизации, отличной как от Запада, тяготеющего к глобализму и хищничеству, так и от Востока, не выработавшего своего яркого, индивидуального начала и противоядия против европейского атеизма, материализма и стремления к поглощению других культур.
Столкновение поколений
Первый евразийский сборник имел огромный успех, причем одна часть русских эмигрантов с восторгом восприняла новые идеи, а другая выступила не просто с критикой, но с гневными отзывами. В группе обличителей оказались практически все мыслители поколения, прошедшего путь «от марксизма к идеализму» — П.Б. Струве, И.А. Ильин, С.Н. Булгаков, В.В. Зеньковский, Н.А. Бердяев и многие другие. Есть ли что-то, объединяющее противников и сторонников евразийства? На первый взгляд, как будто бы нет. Однако группы сторонников и противников все же объединяет один существенный признак, а именно: поколенческий. Многие противники евразийства принадлежали к поколению 1870-х гг., а их сторонники, как и сами евразийцы, родились около 1895 г.
Критики евразийства когда-то принимали участие в революционном движении, которое постепенно привело Россию сначала к революции 1905 г., а потом и к драме февраля 1917 г., после которой власть взяли большевики и страна погрузилась в хаос Гражданской войны. В молодости Струве, Бердяев, Булгаков и многие другие распространяли идеи марксизма, печатали нелегальную литературу, писали обличительные статьи против царизма и царской бюрократии, руководили студенческими кружками, где обсуждали крамольные идеи, выступали с чтениями политических лекций и т.д.
Евразийцы и их сторонники никогда не были замечены ни в революционной деятельности, ни даже в интересе к ней. С самого раннего детства Н.С. Трубецкой занимался филологией (будучи вундеркиндом, он уже в 15 лет печатал научные статьи), Савицкий, тоже вундеркинд с детства, занимался археологией, Сувчинский — музыкой, балетом, литературными салонами. Г.В. Флоровский был поглощен философией и мечтал о карьере интеллектуала, который раскроет истину невеждам и заблудшим. Евразийцы буквально наслаждались расцветшей к 1913 г. русской культурой, наукой, поэзией и музыкой, их восхищал не Карл Маркс, но Сергей Дягилев, заставлял плакать не Н.А. Некрасов, но поэты Серебряного века, в первую очередь А.А. Блок.
П.Б. Струве, являвшийся в царской России довольно известным оппозиционером, печатавшим заграницей революционный журнал «Освобождение» и потом нелегально переправлявшим его на Родину, заявил, что победа большевиков — это нелепая случайность, вызванная ошибками белых генералов. Струве был учителем и покровителем Савицкого. Обнаружив, что его ученик и секретарь, работавший по его протекции в правительстве генерала П.Н. Врангеля, стал основоположником евразийства, он едва не проклял Савицкого. Евразийцы сразу поняли, что дело именно в поколенческом факторе, и называли представителей старшего поколения «старыми грымзами».
Когда Сувчинский впервые порекомендовал им принять в свои ряды Л.П. Карсавина, их насторожило, в первую очередь то, что «Карсавин в лучшем случае союзник (попутчик), но никак не “свой”. К тому же и по поколению он — грымза. Наше правило, не пускать к себе людей старшего поколения, было мудро, и его надо продолжать держаться» (из письма Н.С. Трубецкого Сувчинскому). Карсавин был между тем скорее ближе евразийцам, чем «грымзам». Интереса к протестной деятельности и марксизму до революции не проявлял (был для этого слишком большим эстетом, презиравшим общие увлечения), занимался религиозно-философскими вопросами. Сделал яркую карьеру в Петербурге, считался едва ли не лучшим специалистом по европейскому средневековью, но одновременно прослыл человеком скандальным, крайне непростым, не считающимся с общественным мнением. Его книга «Петербургские ночи (Noctes Petropolitanae)» (1922), описывающая личный роман с Еленой Скржинской, стала, можно сказать, «пощечиной общественному вкусу». Письма Карсавина полны едкими характеристиками в отношении самых уважаемых, «культовых» личностей русского зарубежья. Впрочем, много в письмах и бытового юмора и самоиронии: «Татьяна лечится по Куэ [Эмиль Куэ — психолог, разработавший метод самовнушения], Семенушка [речь о Семене Франке] предлагает изменить формулу Куэ “Мне с каждым днем становится лучше” в: “На меня все больше нисходит благодать Божия” (это серьезно), а я в: “С каждым днем я становлюсь все богаче”» (письмо к Сувчинскому от 20.01.1926). Иногда же в письмах звучали мотивы лиричных и глубоких, почти покаянных мотивов.
И попутчик, и идеолог, и критик движения
Когда Карсавин прибыл в Берлин (он был выслан советской властью на «философском пароходе»»), то Сувчинский быстро распознал в нем «своего» человека, старался сблизиться с ним и привлечь в евразийскую группу, описывая его достоинства другим лидерам-основоположникам. Те однако не спешили открыть Карсавину свои объятия. Не меньше года Сувчинский уговаривал Н.С. Трубецкого, чтобы тот согласился на включение Карсавина в евразийство. В конце концов, Трубецкой с ворчанием согласился: «Что касается до Карсавина, то свои возражения против его привлечения я теперь готов взять обратно. Только, разумеется, нечего его подпускать слишком близко, в самую кухню, в “идеологическую лабораторию”» (Письмо Н.С. Трубецкого Сувчинскому от 07.06.1924). Савицкий, как он писал в письмах к Сувчинскому, доверился ему в оценке личности Карсавина, хотя значительная часть русской эмиграции была против него. Карсавина не пригласили преподавать в парижский Свято-Сергиевский богословский институт, хотя он был крупнейший патролог, не получил приглашение стать членом Братства Св. Софии, куда пригласили даже евразийцев, о которых было известно, что они противники о. Сергия Булгакова, руководителя Братства, и его софиологии.
В 1925 г. Сувчинский переезжает в Париж, а вскоре добивается того, чтобы к нему переехал Карсавин. Сувчинский сослался на то, что ему нужен надежный помощник для проповеди евразийства. Сувчинский не только добился его переезда, но, в конце концов, даже женился на дочери Карсавина Марианне Львовне, которая стала его третьей женой. В Париже Карсавин сразу же возглавил евразийский семинар, а затем и евразийский клуб, писал по заказу евразийцев статьи, выступал с лекциями. Вообще, евразийцы приняли решение о более тесной интеграции Карсавина в свое движение из-за того, что их покинул Г.В. Флоровский, а их смущало отсутствие сильного философа. Богослов, философ В.Н. Ильин еще только начинал свою карьеру и, по отзывам евразийцев, в частности, Н.С. Трубецкого, его тексты в 1924–1925 гг. пока еще слабые, нуждались в тщательной редактуре. Философ В.Э. Сеземан только пришел в движение, дебютировав в евразийском издании одновременно с Карсавиным (статья «Сократ и проблема самопознания» в «Евразийском временнике», Кн. 4. Берлин, 1925). Авторитет и известность Сеземана не могли сравниться с карсавинскими.
Друзьями и знакомыми Карсавина оказались, в основном, евразийцы, или потенциальные участники, как, например, Франк, написавший для движения такие работы как «Религия и наука» (1925) и «Основы марксизма» (1926). Противоположный лагерь — мыслители, объединившиеся вокруг Братства Св. Софии и парижского Свято-Сергиевского богословского института, от Карсавина старались дистанцироваться. Он остался в одиночестве, поддерживаемый буквально несколькими друзьями. В тот период евразийцы оказались единственным кругом лиц в эмиграции, которые приняли Карсавина и считались с ним. Примкнув к евразийцам по протекции Сувчинского, он стал доказывать свое право на идеологическое водительство и представил лидерам свою записку «О церкви», породившую споры о личности, церкви и сущности государства, растянувшиеся почти на полтора года. Для практического применения в церкви записка Карсавина оказалась неподходящей, но из нее, в конце концов, вышла декларация «Церковь, личность и государство» (Париж, 1927).
Приход Карсавина к евразийству смутил многих. Например, Бердяев посчитал, что это какой-то маскарад и сомневался в его искренности. Сам Карсавин сказал, что «эту идеологию автор развивал и ранее, независимо от евразийцев, с которыми лишь потом сблизился, увидав, что наименование препятствием к этому служить не может» («Евразийская хроника». Вып. VII. Париж, 1927. С. 34). Вклад Карсавина в евразийство нельзя не признать несколько двусмысленным. Он стал автором декларации «Евразийство (опыт систематического изложения)» (1926), написанной тяжеловесным, философским языком. Центральное понятие Карсавина — симфоническая личность. Он понимал народ, государство, культуру, да и саму историю как симфоническую личность, созданную коллективной волей, имеющую как бы собственную судьбу. Карсавин чувствовал себя умнее, опытнее, значимее всех евразийцев, и не мог отделиться от ощущения своего превосходства. Впрочем, именно эта черта, кажется, и отталкивала от него окружающих больше всего.
В Париже Карсавин в свойственной ему эпатажной манере проводил заседания евразийских семинаров, выступал с яркими, раздражающими эмиграцию темами. «Евразийская хроника» (Вып. VII за 1927 г.) сообщала, что «На Rue de Magdebourg 11 bis 3 ноября 1926 г. циклом лекций Карсавина открыта работа семинара. Число присутствующих — около 150». На вступительной лекции Карсавин изложил свою концепцию «Феноменологии революции», которая считается классикой евразийской мысли. Согласно его концепции, сущность революции заключается в смене правящей элиты. Сначала старый правящий слой утрачивает волю к власти и гибнет, потом в ситуации анархии власть берут в руки наиболее радикальные и даже преступные элементы, которые путем внутрифракционной борьбы образуют партию и новый правящий слой. Все заканчивается изживанием революционной анархии и гибелью радикальных революционных элементов. Задача «обуздания революции» заключается в том, чтобы вовремя внедрить правильные идеи в новообразующийся правящий слой и направить его в конструктивное русло. Вторая лекция Карсавина была посвящена вопросу противостояния России и Европы (эта тема была исконно карсавинской), третья — характеристике и особенностям русского народа и его психологии, далее была прочитана лекция об идее прогресса и ее влиянии на исторический процесс.
С лекциями Карсавин гастролировал по Европе, его поездки оплачивались из евразийской кассы. Первый цикл лекций был закончен в начале марта 1927 г., после чего семинар преобразовали в Парижский евразийский закрытый клуб, в который допускались гости и «сочувствующие». Осенью 1927 г. Карсавин читал лекции «Сталин и Троцкий» (по поводу дискуссий в ВКП(б)) и «Евразийство как пересмотр социализма». Определенно можно сказать, что с приходом Карсавина евразийская группа еще больше политизировалась и увлеклась марксизмом.
Сам Карсавин даже считал, что он больше евразиец, чем основоположники, и понимает евразийство намного лучше них: «В Париже жил в связи с евразийством, пытался быть чем-то вроде идеолога движения, но скоро разочаровался. Другие идеологи оказались либо слишком туповатыми в стиле Чернышевского и Л. Толстого (кн. Ник. Серг. Трубецкой), либо интригански мелкотравчатыми (Савицкий), либо эмоциональными в размышлениях примитивных. В конце концов, евразийство разделилось на ся: часть стала коммунистами, а часть — неизвестно чем, но скорее славянофильски отсталым» (из письма Карсавина Е.Ч. Скржинской от 05.02.1948. «Разделилось на ся» — фраза из Евангелия (Мф. 12, 25); по-церковнославянски означает: «разделилось само в себе»). Удивительна нарциссическая самовлюбленность Карсавина, которую сам он описал как «скорлупа»: «спрятался в свою скорлупу и пребывал в ней до приглашения меня на профессуру в Ковно с 1927 г.» (из того же письма). Возможно, из-за этой «скорлупы» он не оценил идеи пражских евразийцев, внушительные достижения Савицкого в области геополитической мысли, Вернадского — в области истории, Трубецкого, ученого мирового уровня, — в области филологии и культурологии. Его работа «Проект истинной декларации евразийцев или им мое философски-политическое, но общепонятное завещание» (1929), несмотря на присутствующее в названии слово «общепонятное», адресована отнюдь не широкой аудитории. Возможно, Карсавин и не стремился быть понятым, не подражал пушкинской ясности слога намерено: «Непонимание и молчание свидетельствуют о значительности; и было бы не очень лестно быть понятным и ценимым эмигрантскою склокою» (из письма к Сувчинскому от 01.02.1926). В этой декларации Карсавин едко критикует «недалеких» евразийских лидеров: «не освоив еще всей проблематики современности, евразийские теоретики выдвинули целый ряд чисто словесных или наивно-сантиментальных проектов. Так, нежизненною, чисто словесною проблемою следует признать теорию “идеократии” как особого политического строя. Сантиментально-бессилен идеал “доброго хозяина” или идеал “государства правды”. Совершенно нежизненна идиллическая картина, изображающая мирное сожительство государственного хозяйства и “соравного” ему частного». В данном случае он критикует концепции Н.С. Трубецкого (идеократия), П.Н, Савицкого и Н.Н. Алексеева (экономическая теория «доброго хозяина» и сочетание государственной и частной формы собственности как лучшей экономической модели для России), идеи евразийских историков («государство правды» М.В. Шахматова и Г.В. Вернадского). По сути, Карсавин провозглашает, что он — евразиец № 1, а все, что сделано до него — «наивно» и философски-безграмотно. Несколько неожиданный поворот, учитывая, что в евразийство его пригласили только в конце 1924 г.! Но в этом проявился весь Карсавин, как он есть — парадоксальный и ироничный, тот, кто любую ситуацию может довести до логического конца, а иногда и граничащего с абсурдом.
В Литве писал для парижской «Евразии»
В конце 1927 г. Карсавина неожиданно пригласили на должность преподавателя истории в Ковенский университет. Приезд маститого ученого в довольно захолустный Каунас вызвал сенсацию, чтобы слушать его лекции студенты и слушатели стояли в проходах аудитории. Местная газета «Эхо. Каунас» выпустила целую серию статей о его лекциях, у Карсавина брали интервью как у некой знаменитости, снизошедшей до провинциальной публики. Он наконец-то получил то, к чему стремился — славу, хороший оклад, наполненные жадно слушающими его аудитории, внимание прессы… С переводом гуманитарного факультета университета в Вильнюс (1940) стал профессором Вильнюсского университета. Работал там и в Художественном музее.
С парижскими евразийцами он продолжал поддерживать письменные контакты, регулярно отсылал в газету Сувчинского «Евразия» свои статьи. Эта газета, впрочем, и стала главной причиной раскола евразийского движения. Наполненная советской риторикой и просоветскими темами, она стала крайне раздражать Савицкого, лидера пражских евразийцев, который в итоге констатировал, что ему с парижанами не по пути. Во время раскола Карсавин принял сторону Сувчинского, что вызвало резкую реакцию Савицкого. На годы и десятилетия Карсавин и пражские евразийцы потеряли друг друга, после начала Второй мировой были утеряны контакты и с Парижем.
Последние испытания
Советских освободителей Карсавин встречал хлебом-солью, вероятно рассчитывая, что новые власти примут во внимание его просоветские взгляды. Однако в глазах органов безопасности евразийство было «белоэмигрантской» организацией, ставившей целью свержение советской власти, а Карсавин как его идеолог — идейный враг. В 1950 г. Карсавин был приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей и в 1952 г. скончался в лагере для инвалидов поселка Абезь Коми АССР. В последние годы с ним произошла поразительная трансформация. «Скорлупа» как будто раскололась, и выявился его подлинный, глубинный лик, ранимый, тонкий, религиозно-восприимчивый. Скорее всего, за подлинным Карсавиным нужно обратиться к его «Венку сонетов» — циклу произведений, написанных им в лагере в 1949–1952 гг. «Венок сонетов» имеет перекличку с «Поэмой о смерти» (1932), которую Карсавин писал, как будто в предчувствии испытаний.
Евразийство же было для Карсавина важным этапом, оно дало ему друзей, связи, да и, что греха таить, так необходимые эмигранту, отцу троих дочерей, деньги; дало возможность политического высказывания, что почему-то представлялось Карсавину важным, хотя на самом деле глубинно, внутренне он был устремлен не к суете временного, но к бытию вечному.
Материал доступен только в электронной версии журнала «Наше наследие»
