Этот мемуарный очерк принадлежит перу английского литературоведа, крупнейшего на Западе исследователя русской литературы и духовной жизни конца XIX – первой половины XX века, автора монографии «История русского символизма», автора монументальных исследований об А.Блоке и П.Флоренском, доктора филологии, члена Британской академии наук Аврил Пайман. Читатели не раз встречали ее работы на страницах «Нашего наследия». Очерк «У Ремизова» был опубликован к 100-летию писателя, в 1977 году в парижской газете «Русская мысль».
В сентябре 2013 года в Овальном зале Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. М.И.Рудомино (ВГБИЛ) состоялось представление двуязычного (на русском и английском языках) научного издания драмы А.Блока «Роза и Крест». В этом томе Аврил Пайман опубликовала статью «“Роза и Крест” Александра Блока в серии эстампов Кирилла Соколова», где рассказала о работах своего мужа-художника, чьи графические листы на тему «Розы и Креста» были впервые выставлены во ВГБИЛ и впервые же опубликованы. Слушая Аврил Пайман, пожимавшую когда-то руку А.М.Ремизову, навещавшую его в парижской квартире на улице Буало и читавшую ему, почти ослепшему, русские книги, гости торжественно-строгого зала ВГБИЛ явственно ощутили свою почти мистическую, непосредственную, через одно рукопожатие, связь с Ремизовым, Блоком, с русским Серебряным веком.
Я провела восемнадцать лет спокойной, защищенной жизни среди родных в провинции, на северо-восточном побережье Англии. Однако в те годы, после Второй мировой войны, всякое чувство безопасности исчезло после взрыва атомной бомбы. Люди моего поколения совсем не были уверены в будущем. Они чувствовали, что все на свете меняется с возрастающей быстротой. И это сделало возможным для меня, дочери британского кораблестроителя, любившей возиться с пони, выросшей на здоровом свежем воздухе, на чтении Джона Бухана и Р.Л.Стивенсона, молчаливо и неуклюже войти в ремизовский мир. Он был подобен цепи малых и больших вспышек вокруг сгорбленного близорукого человека. Из дыма и обломков смотрели печальные умные глаза художника, который умел придавать форму хаосу и заглядывал в темные глубины народной памяти и подсознания, осмысливая и освещая искусством свою жизнь и жизнь современников.
В 1949 году Алексею Михайловичу Ремизову исполнилось 72 года. Мать семьи, в которой я тогда жила в Париже, часто навещала его, помогала в разборке книг и бумаг, вносила чистоту и уют в его большую запущенную квартиру. Она брала меня с собой. Мы звонили и ждали у дверей. Как будто с конца длинного, как сама улица Буало, коридора слышалось медленное приближенье шаркающих шагов и тяжелое дыхание.
Дверь приоткрылась. Лукавые, испытующие глаза прошлись по нашим лицам: «А я думал — привиденье…» Голос прозвучал так, как будто приход людей был редким явлением для хозяина, будто он не знал, как с ними обойтись. Он ввел нас в кухню и напоил чаем с сухарями. Сам двигался медленно, все время зажигал сигареты и курил беспрерывно. Мне казалось, что пачка вот-вот вспыхнет в его руках. Мы пошли в комнату. На стене висели коллажи из острых клиньев разноцветной бумаги, выделялось золото и серебро. Он сказал, что сделал их в память того дня, когда осколок бомбы попал в их дом и окно разлетелось вдребезги. Через комнату были натянуты две нитки, вроде рыболовных, и на них висели разные забавные предметы с оттенком оккультного значения и вместе с тем до странности простые.
Ремизов сидел за письменным столом, мы сели на диван напротив. Вдоль другой стены располагалась его постель, одно или два кресла. Пахло сигаретами «Голуаз», — мне казалось, что это запах бедности. Мы смотрели его книги, напечатанные в издательстве «Оплешник» (издательство, возникшее по инициативе друзей Ремизова, давших на это средства). Я вписала свое имя в «золотую книгу посетителей», переплет которой был украшен рисунками в ремизовском духе. В то время я едва говорила по-русски, но мне удалось рассказать Ремизову, что на курсах Школы восточных языков мы читали «Двенадцать» Блока, что я хочу съездить в Россию. А.М.подарил мне рисунок, портрет Александра Блока: белое лицо глядит прямо в ломающийся мир.
Я не видела А.М. до 1954 года, когда я провела «академический год» в Париже, подготовляя диссертацию. Ремизов почти ослеп за это время. Я регулярно посещала его, приносила ему любимые миндальные пирожные и сигареты. Иногда читала ему вслух. Он был терпеливым слушателем, и мое несовершенное чтение не пугало его. А.М. очень ценил Розанова. «О понимании» он не читал. После долгих поисков мне удалось найти экземпляр в библиотеке при церкви методистов. Розанов считается одним из лучших прозаиков. Мы оба с большим любопытством начали чтение. Я сразу начала спотыкаться: академические, запутанные, мертвые фразы. Через пять минут чтения А.М. заснул. Проснувшись, он засмеялся и попросил вернуть книгу методистам. Я вспомнила печаль в его глазах во время болезни: «Когда-нибудь ночью я проснусь, захочу вздохнуть — и не смогу. Я всегда засыпаю с этой мыслью». (Ремизов во сне и умер.)
Ремизова считают трудным и даже искусственным писателем. Его старанье воскресить допетровский язык — камень преткновения не только для иностранцев, но часто и для русских образованных людей. В Советском Союзе его книги редки и ценны. Давая их читать «энтузиастам-коллекционерам», я рассталась с ними навсегда, — как и с оригиналом портрета Блока.
Я убедилась в том, что синтаксис Ремизова, как и синтаксис раннего Замятина, понятен деревенским людям Московской области. Когда я жила в России, няня моей дочери Марья Ивановна рассказала мне, что училась в школе всего три года. Она пела в деревенском хоре и хорошо читала вслух. Она тратила заработанные деньги на своих трех внуков (вначале она предназначала их на свои «пышные похороны»). Однажды мы с мужем не могли найти нашу книгу — «Сказки» Ремизова. «Зачем вам, ученым людям, эта книга сказок? — спросила Марья Ивановна. — Я ее увезла в Куприяниху, чтобы читать на печке. Отдам, когда дочитаем. Хорошие рассказы».
Позже, когда я изучала Блока, я снова встречалась с Ремизовым в записях поэта. Это был молодой Ремизов, но, в сущности, тот же самый, которого я знала. В 1905 году он передал свою маленькую дочку на руки голубоглазому студенту в синем мундире, чтобы открыть дверь в редакцию «Вопросов жизни», где Алексей Михайлович исправлял должность «домового».
Блок содрогался и болел от равнодушия и черствости мира, в котором он жил. Он отметил в записной книжке: «У Ремизова есть понимание всего этого. Это видно в его глазах. Я должен обязательно сказать ему это». «Однажды он выбежал из горящего дома с маленькой дочерью на руках, в одной рубашке в двадцатиградусный мороз. Швейка накинула ему на плечи шелковую кофточку». Ремизов казался Блоку центром страдания, и, когда Блок писал о том, что «пасхальные колокола над тем, чему нельзя помочь», он думал и о Ремизове, и о бедной слепой крысе, которую мучили люди в Страстную пятницу на заднем дворе. У Блока была мысль о том, что, может быть, где-то есть другая Пасха.
Русский народ, о котором писал Ремизов, «знаком с горем». На «пышных похоронах» дочь нашей Марьи Ивановны рассказала мне ее наставление: «Если встретишь нищего после службы, всегда подай ему что-нибудь. Если нет денег — дай кусок хлеба. А если хлеба нет, то картошку. А если нечего подать — не спеши мимо, опустив глаза. Посмотри на него и скажи открыто: “Прости, миленький, у меня самой ничего нет”». Ремизов в своей «Голубиной книге» пишет подобное о небесном милосердии Николая Угодника.
И не удивительно, что книги Ремизова, когда они возвращаются народу, от корня которого идут, — народу понятны и близки.
А.М.Ремизов. Портрет Александра Блока. Париж. 1928. Подарен автором А.Пайман [title] => У Ремизова [text] =>
Этот мемуарный очерк принадлежит перу английского литературоведа, крупнейшего на Западе исследователя русской литературы и духовной жизни конца XIX – первой половины XX века, автора монографии «История русского символизма», автора монументальных исследований об А.Блоке и П.Флоренском, доктора филологии, члена Британской академии наук Аврил Пайман. Читатели не раз встречали ее работы на страницах «Нашего наследия». Очерк «У Ремизова» был опубликован к 100-летию писателя, в 1977 году в парижской газете «Русская мысль».
В сентябре 2013 года в Овальном зале Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. М.И.Рудомино (ВГБИЛ) состоялось представление двуязычного (на русском и английском языках) научного издания драмы А.Блока «Роза и Крест». В этом томе Аврил Пайман опубликовала статью «“Роза и Крест” Александра Блока в серии эстампов Кирилла Соколова», где рассказала о работах своего мужа-художника, чьи графические листы на тему «Розы и Креста» были впервые выставлены во ВГБИЛ и впервые же опубликованы. Слушая Аврил Пайман, пожимавшую когда-то руку А.М.Ремизову, навещавшую его в парижской квартире на улице Буало и читавшую ему, почти ослепшему, русские книги, гости торжественно-строгого зала ВГБИЛ явственно ощутили свою почти мистическую, непосредственную, через одно рукопожатие, связь с Ремизовым, Блоком, с русским Серебряным веком.
Я провела восемнадцать лет спокойной, защищенной жизни среди родных в провинции, на северо-восточном побережье Англии. Однако в те годы, после Второй мировой войны, всякое чувство безопасности исчезло после взрыва атомной бомбы. Люди моего поколения совсем не были уверены в будущем. Они чувствовали, что все на свете меняется с возрастающей быстротой. И это сделало возможным для меня, дочери британского кораблестроителя, любившей возиться с пони, выросшей на здоровом свежем воздухе, на чтении Джона Бухана и Р.Л.Стивенсона, молчаливо и неуклюже войти в ремизовский мир. Он был подобен цепи малых и больших вспышек вокруг сгорбленного близорукого человека. Из дыма и обломков смотрели печальные умные глаза художника, который умел придавать форму хаосу и заглядывал в темные глубины народной памяти и подсознания, осмысливая и освещая искусством свою жизнь и жизнь современников.
В 1949 году Алексею Михайловичу Ремизову исполнилось 72 года. Мать семьи, в которой я тогда жила в Париже, часто навещала его, помогала в разборке книг и бумаг, вносила чистоту и уют в его большую запущенную квартиру. Она брала меня с собой. Мы звонили и ждали у дверей. Как будто с конца длинного, как сама улица Буало, коридора слышалось медленное приближенье шаркающих шагов и тяжелое дыхание.
Дверь приоткрылась. Лукавые, испытующие глаза прошлись по нашим лицам: «А я думал — привиденье…» Голос прозвучал так, как будто приход людей был редким явлением для хозяина, будто он не знал, как с ними обойтись. Он ввел нас в кухню и напоил чаем с сухарями. Сам двигался медленно, все время зажигал сигареты и курил беспрерывно. Мне казалось, что пачка вот-вот вспыхнет в его руках. Мы пошли в комнату. На стене висели коллажи из острых клиньев разноцветной бумаги, выделялось золото и серебро. Он сказал, что сделал их в память того дня, когда осколок бомбы попал в их дом и окно разлетелось вдребезги. Через комнату были натянуты две нитки, вроде рыболовных, и на них висели разные забавные предметы с оттенком оккультного значения и вместе с тем до странности простые.
Ремизов сидел за письменным столом, мы сели на диван напротив. Вдоль другой стены располагалась его постель, одно или два кресла. Пахло сигаретами «Голуаз», — мне казалось, что это запах бедности. Мы смотрели его книги, напечатанные в издательстве «Оплешник» (издательство, возникшее по инициативе друзей Ремизова, давших на это средства). Я вписала свое имя в «золотую книгу посетителей», переплет которой был украшен рисунками в ремизовском духе. В то время я едва говорила по-русски, но мне удалось рассказать Ремизову, что на курсах Школы восточных языков мы читали «Двенадцать» Блока, что я хочу съездить в Россию. А.М.подарил мне рисунок, портрет Александра Блока: белое лицо глядит прямо в ломающийся мир.
Я не видела А.М. до 1954 года, когда я провела «академический год» в Париже, подготовляя диссертацию. Ремизов почти ослеп за это время. Я регулярно посещала его, приносила ему любимые миндальные пирожные и сигареты. Иногда читала ему вслух. Он был терпеливым слушателем, и мое несовершенное чтение не пугало его. А.М. очень ценил Розанова. «О понимании» он не читал. После долгих поисков мне удалось найти экземпляр в библиотеке при церкви методистов. Розанов считается одним из лучших прозаиков. Мы оба с большим любопытством начали чтение. Я сразу начала спотыкаться: академические, запутанные, мертвые фразы. Через пять минут чтения А.М. заснул. Проснувшись, он засмеялся и попросил вернуть книгу методистам. Я вспомнила печаль в его глазах во время болезни: «Когда-нибудь ночью я проснусь, захочу вздохнуть — и не смогу. Я всегда засыпаю с этой мыслью». (Ремизов во сне и умер.)
Ремизова считают трудным и даже искусственным писателем. Его старанье воскресить допетровский язык — камень преткновения не только для иностранцев, но часто и для русских образованных людей. В Советском Союзе его книги редки и ценны. Давая их читать «энтузиастам-коллекционерам», я рассталась с ними навсегда, — как и с оригиналом портрета Блока.
Я убедилась в том, что синтаксис Ремизова, как и синтаксис раннего Замятина, понятен деревенским людям Московской области. Когда я жила в России, няня моей дочери Марья Ивановна рассказала мне, что училась в школе всего три года. Она пела в деревенском хоре и хорошо читала вслух. Она тратила заработанные деньги на своих трех внуков (вначале она предназначала их на свои «пышные похороны»). Однажды мы с мужем не могли найти нашу книгу — «Сказки» Ремизова. «Зачем вам, ученым людям, эта книга сказок? — спросила Марья Ивановна. — Я ее увезла в Куприяниху, чтобы читать на печке. Отдам, когда дочитаем. Хорошие рассказы».
Позже, когда я изучала Блока, я снова встречалась с Ремизовым в записях поэта. Это был молодой Ремизов, но, в сущности, тот же самый, которого я знала. В 1905 году он передал свою маленькую дочку на руки голубоглазому студенту в синем мундире, чтобы открыть дверь в редакцию «Вопросов жизни», где Алексей Михайлович исправлял должность «домового».
Блок содрогался и болел от равнодушия и черствости мира, в котором он жил. Он отметил в записной книжке: «У Ремизова есть понимание всего этого. Это видно в его глазах. Я должен обязательно сказать ему это». «Однажды он выбежал из горящего дома с маленькой дочерью на руках, в одной рубашке в двадцатиградусный мороз. Швейка накинула ему на плечи шелковую кофточку». Ремизов казался Блоку центром страдания, и, когда Блок писал о том, что «пасхальные колокола над тем, чему нельзя помочь», он думал и о Ремизове, и о бедной слепой крысе, которую мучили люди в Страстную пятницу на заднем дворе. У Блока была мысль о том, что, может быть, где-то есть другая Пасха.
Русский народ, о котором писал Ремизов, «знаком с горем». На «пышных похоронах» дочь нашей Марьи Ивановны рассказала мне ее наставление: «Если встретишь нищего после службы, всегда подай ему что-нибудь. Если нет денег — дай кусок хлеба. А если хлеба нет, то картошку. А если нечего подать — не спеши мимо, опустив глаза. Посмотри на него и скажи открыто: “Прости, миленький, у меня самой ничего нет”». Ремизов в своей «Голубиной книге» пишет подобное о небесном милосердии Николая Угодника.
И не удивительно, что книги Ремизова, когда они возвращаются народу, от корня которого идут, — народу понятны и близки.
